Я говорю о камне, говорю о солнце; я не воспринимаю их сейчас своими чувствами, но образы их, конечно, тут, в моей памяти. Я называю телесную боль – а ее у меня нет, ничто ведь не болит… Я называю числа, с помощью которых мы ведем счет, – вот они в памяти моей: не образы их, а они сами.
Августин
« 1 »
Конец октября выдался холодным и сумеречным. «Высота волны по востоку Финского залива», – бесцветным голосом проговаривало радио, а ветер изо дня в день все больше набирал силу, наполнялся промозглой влагой, рвался под одежду, шелестел по улицам, звенел мусорными баками и водосточными трубами. Постаревшие листья, еще недавно с шорохом катившиеся по земле, размокли и все крепче прилипали к слякоти городских газонов и серо-коричневой набухающей водой земле. Серое, с какими-то бурыми пятнами небо опускалось все ниже, а речную, чуть пенящуюся воду несло на запад, под высокие мосты, мимо широких набережных и сквозь дельту ветвящихся протоков. Как-то быстро, почти скачком, дни наполнились мглою и стали заметно короче, а одежда – длиннее и плотнее, постепенно превращаясь в зимнюю, утолщаясь шерстью и мехом. И все же это была еще осень, осень со всеми ее странными несоответствиями – и последние короткие юбки соседствовали в ней с тяжелыми меховыми шапками. Утром было темно, и сумерки наступали еще днем. А с запада над бурной водой залива, вдоль реки, по набережным, улицам и крышам, мимо особняков и краснокирпичных заводских стен дул этот мокрый промозглый ветер, который, казалось, был всегда и которому, казалось, никогда не будет конца.
Но однажды утром все стало иначе. Выглянув в окно, дети увидели, что крыши домов побелели; побелели газоны и безлистные кроны деревьев, побелели стоявшие у подъезда автомобили, и на окнах засветился тонкий слой инея. За одну ночь небо поднялось и высветлилось, а утром даже засияло синевой; потом все снова потемнело, поблекло, посерело. Пошел мелкий снег, увязая в порывах ветра, снова прекратился. И все же на следующее утро шел настоящий густой снег и, падая на землю, больше не таял. Прошло несколько дней, ветер постепенно стих; а снег продолжал падать; начали появляться первые сугробы. Снег больше не кружился в ветряных порывах, не бил в лицо, но падал медленно и почти отвесно. Он падал вдоль Балтийского моря, от могилы Канта на дальнем западе до покрытых соснами и северными елями почти безлюдных скалистых островков Выборгского залива, мелкий ранний снег падал вдоль длинных песчаных пляжей и прибрежного мелководья, на крыши закрытых кафе, где еще совсем недавно сытые курортники проводили время в поисках коротких знакомств и вели многословные разговоры о преимуществах «европейского образа жизни». Снег падал на толстые крепостные стены Новгорода и Пскова, на широкие равнины, холмы и давно уже поредевшие леса, падал на панельные городские многоэтажки, теплеющие избы и опустевшие дачи, его собирали ручьи, а Волхов нес его к белым стенам Ладоги, первого из городов русских.
Озеро снова штормило; серая ладожская вода набрасывалась на берег, как если бы она пыталась добраться до лежавших на берегу лодок; озерный ветер дул сильно, порывисто, настойчиво, холодно. От Свирской губы на западе до деревянных церквей Онеги все было покрыто толстым слоем свежего снега; было безлюдно, но светло; огромные северные избы смотрели на полупустые дороги четырехоконными фасадами с белыми рамами, отгородившись от мира длинными рядами уходивших от дорог темных бревенчатых стен. От Белого моря до петляющих верховий Волги, от хибинских скальных цирков до Владимира на Клязьме и игрушечных церквей Ростова, от Смоленска до Великого Устюга вдруг наступила пронзительная тишина ранней зимы. Черные деревья поднимались над холмистыми сугробами; белели крыши; южнее хвойные леса постепенно сменялись лиственными, и на голых ветках лежали большие хлопья снега. Редкие трактора расчищали пустые дороги, и их снова засыпало снегом. Белоозеро наполнилось теперь уже совсем земной, видимой глазом белизной. Темно-белое небо отражалось в побелевшей воде; разделенные черной полосой леса за спиной, небо и вода смыкались впереди; прибрежный пляж был покрыт толстым снежным слоем, от которого на десяток метров мелководья тянулась полоса пятнистого неустоявшегося льда. Некоторое время они ехали вдоль озера, вдоль дороги снова заскользили избы, церкви, заснеженные деревенские причалы. Потом вернулись; выехали из городка; но через час опять остановились. Здесь было еще более снежно и безлюдно. Облупившиеся монастырские стены, кирпичные проплешины и церковные купола отражались в подступившей белизне мира.
«Ох ты, зараза, как приморозило», – сказал один из заезжих археологов. «Ну, значит, приморозило, – ответил его товарищ равнодушно. – Незачем сюда было снова ехать, давно пора домой; и ребенок, как ты знаешь, у меня маленький». – «Сейчас бы еще покопать, – сказал еще один. – Вот она разгадка, вот она проклятая». – «Нет тут никакой разгадки, – ответил второй чуть раздраженно, но и наставительно. – И загадки тут нет. В этом мире вообще с разгадками плохо, да и с загадками не очень. Вот он такой, привыкайте». Четвертый же стоял молча, опустив плечи, слушая и почти не слыша, потом потер бороду, поправил тонкую шерстяную шапку, снял очки и зачем-то на них подул. Он смотрел на монастырскую стену, как смотрят на книгу, в которой не нашлось ответа, – сосредоточенно, раздумчиво, без недоверия, без раздражения, но и без страсти. «Это мы, наверное, еще узнаем», – устало сказал он. А бесконечное прекрасное белое небо нависало над ними так низко, что почти касалось лесных верхушек; и неожиданно стало совсем тепло.
« 2 »
Белое и черное; белый снег и белый лед Белоозера; черные избы, многие из них ветхие, точнее и не черные вовсе, но кажущиеся на белом. Так и мы склонны оценивать себя в черном и белом, думал бородатый, снова почти инстинктивно поправляя вязаную и уже не по погоде тонкую шапку, ходить по свежему снегу, топить по-черному, проявлять чудеса милосердия, самозабвения, самопожертвования и злодейства. Но это за Вислой для любых злодейств и предательств легко находятся удобные слова, душевный покой и сытость. Мы же живем на белом, на холодном, почти что без тепла сытого довольства; поэтому и разрываем душу в раскаянии, а измучив себя, надорвавшись, снова бросаемся в воображаемые объятия тех, кто нас убивал. Нас убивали и, вероятно, еще будут убивать. И орды с запада, и орды с востока, и наши собственные чудовища. Может быть, поэтому светлые времена кажутся нам пустыми – или это мы сами делаем их пустыми? И все же, где же теперь они все, эти чудовища, и нами самими выращенные, и пришлые, – сгинули и живы только нашей памятью, нашими заблуждениями и нашим самообманом? Мы же, отрывочно думал он, ищем справедливости и милосердия; их не находим; но если не найдем их мы, то не найдет и никто другой. День всех душ.
