В небольшой сельской церквушке стоял такой лютый холод, что дыхание священника и мальчиков-певчих клубами вырывалось изо рта, точно дым. Прихожане, которым во время службы полагалось стоять, устлали соломой земляной пол, чтобы не слишком мерзнуть, опускаясь на колени, а опускались они всякий раз, когда певчие звонили в колокольчик. Сегодня на литургию пришло много народу, потому что после ее окончания предполагалось необычное зрелище: священник должен был вразумить и наставить на путь истинный двух неполадивших супругов, которые, с одной стороны, не желали жить в мире и согласии, а с другой – не могли развестись, поскольку ни один из них не нарушил обет верности, ни один не желал покинуть дом и детей и взять грех на себя.
Священник завершил божественное жертвоприношение и молитву, нестройно отзвучало miserere[1], пропетое дрожащими от холода голосами. Солнце окрасило багрянцем заледеневшие окна, горящие свечи почти не давали света, а лишь мерцали желтыми язычками, над которыми струился нагретый воздух, словно весеннее марево над лугами.
– Agnus Dei qui tollis peccata mundi[2], – провозгласил священник, мальчики запели miserere, и вся паства подхватила псалом. Низкие и грубые голоса мужчин, высокие и нежные у женщин, miserere, смилуйся над нами.
Последнее miserere прозвучало словно отчаянная мольба о помощи, ибо в ту же минуту оба супруга покинули отведенное им укромное место возле дверей и двинулись по проходу к алтарю. Муж был рослый, грубого сложения, с окладистой русой бородой, он чуть прихрамывал; жена была маленькая, хрупкая, сложения нежного, с мягкими приятными движениями. Лицо ее было наполовину закрыто капюшоном накидки, так что видны были только голубые: глаза со страдальческим выражением да верхняя часть бледных щек.
Священник сотворил тихую молитву, после чего повернулся лицом к пастве. Это был молодой человек лет тридцати без малого, его свежее добродушное лицо как-то не вязалось с пышным облачением и вескими грозными словами, которые он произносил. Он давно уже исповедал обоих супругов и теперь намеревался обрушиться на них в проповеди лишь по настоянию епископа. Дело в том, что супруги побывали у епископа с просьбой расторгнуть их брак, но тот не увидел причин удовлетворить это желание, ибо канонические законы и декреталии не допускают развода, кроме как в случае нарушения супружеской верности, иногда – в случае бесплодия и, наконец, безвестной отлучки одного из супругов.
Священник начал свою речь сухим невыразительным голосом, словно не веря собственным словам.
Браки, говорил он, заключаются Богом, который сотворил женщину из ребра мужчины, дабы она стала ему поддержкой и опорой. Но поскольку сперва был сотворен мужчина, а женщина лишь после него, она должна быть покорна своему мужу, а муж должен быть ее господином.
(Тут капюшон слегка вздрогнул, словно женщина хотела что-то сказать.)
Мужчина, со своей стороны, должен относиться к женщине с уважением, поскольку женщина – его часть, и, чтя ее, он тем чтит себя. Тому же учит нас и апостол Павел в Послании к Коринфянам, глава седьмая, стих четвертый, каковые слова, легшие в основу Грацианского декрета, гласят: «Жена не властна над своим телом, но муж».
(Тут заколыхалась вся накидка, от маковки капюшона до подола, а мужчина одобрительно кивнул, услышав эти слова. Сам же патер бросил взгляд на женщину и переменил тон.)
Когда ученики приступили к Христу с вопросом, можно ли супругам разводиться, тот ответил им: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает», вот по этой причине церковь и не признает расторжения брака. Пусть даже мирские законы допускают некоторые уступки, это служит во зло человеку и потому не может быть одобрено церковью.
Жизнь не есть розовый сад, мы не должны слишком много от нее требовать. Тот, кто произносит эту проповедь, и сам состоит в браке (надобно заметить, что история эта произошла в те времена, когда католическим священникам дозволялось жениться). Стало быть, он имеет свое суждение, знает, как один из супругов должен идти навстречу другому, дабы не возникли между ними пустые раздоры. Он сам венчал этих молодых супругов и наблюдал счастье их первой любви, он крестил их детей и наблюдал, как родительская радость освятила их любовь. Он напомнил супругам о незабываемых часах, когда жизнь осыпала их лучшими дарами, когда будущее расстилалось перед ними, словно цветущий луг. Этой памятью он заклинал их подать друг другу руки и забыть все, что случилось с ними после того, как дух вражды пробудился в их сердцах; он просил их на глазах у христианской общины заново укрепить союз, который они в своем эгоизме тщатся разорвать.
На мгновение воцарилась глубокая, напряженная тишина, во время которой собравшиеся, не скрывая более своего нетерпения, протолкались вперед, насколько позволяла теснота.
Супруги остались неподвижны.
Тут и священника, по-видимому, охватило нетерпение, и голосом, дрожащим от гнева и огорчения, он продолжал свою проповедь.
Теперь он говорил об обязанностях родителей перед детьми, о том, как гневается Бог, сталкиваясь с подобной непримиримостью духа, он прямо сказал, что брак задуман отнюдь не как возможность любодеяния для двух живых, пылких людей, но как средство не только – это он особенно подчеркнул – для произведения потомства, но и для воспитания оного. После чего патер дал обоим время до следующего воскресенья и отпустил с миром.
Он не успел еще произнести заключительные слова и сделать прощальный жест, как молодая женщина повернулась, холодно и спокойно проследовала между рядами молящихся и вышла через главный вход.
Мужчина несколько помешкал, после чего вышел через боковой придел, откуда дверь вела на крестовую галерею.
Когда патер после богослужения шел домой вместе с женой, она спросила его тоном нежного упрека:
– А ты сам верил тому, что говорил?
– Дорогая жена, ты моя совесть, тебе ведомы мои мысли, так пощади же меня хоть немного, ибо слово произнесенное хлещет как бич.
– Пусть же бич хлещет! Ты исповедал их и знаешь, что брак этих супругов не был истинным единением, ты знаешь, что эта женщина – мученица и жизнь ее будет спасена лишь тогда, когда она окажется вдали от этого человека, ты все знаешь и тем не менее увещеваешь ее и дальше идти навстречу своей погибели.
– Видишь ли, мой друг, перед церковью стоят цели более высокие, нежели благополучие обыкновенных людей.
– А я полагала, что блаженство людей или, как ты выражаешься, их благополучие и есть высшая цель, стоящая перед церковью. Что же тогда, по-твоему, ее высшая цель?
– Приращение Царства Божьего на земле, – ответил священник после некоторого раздумья.
