Дождь бился о крышу кузова, хлестал по стеклам, как по глазам. Ехали мы уже без разговоров. В темноте стремительно убывающих суток и этого одичавшего проливного дождя болотно заплыла трасса, и все зловещей светились, как будто фосфор, ее огоньки. Навстречу попадались разбитые и раскуроченные машины – пустые, потухшие, без людей. Несколько раз движение вдруг запруживалось, и наша легковушка объезжала свежую аварию, где слепили фары, бегали и кричали, кого-то спасая. Могло почудиться, что мы едем в Ясную Поляну за миг от гибели. Так блуждали мы в дороге долгие часы сквозь водянистые безбрежные поля, от которых делалось еще черней. А перед самой Тулой проехали по мосту над рекой. Это была Ока, и с выси увиделся стоящий под небом вровень с мостом холм могучий берега с безмолвной церковью, похожей на крепостную башню. В черту города въехали мы в сонливой голодноватой тиши – и плутали, не зная, куда сворачивать, отыскивая следы дома отдыха, который назывался, как и усадьба, «Ясная Поляна». Илья Толстой разъяснял по телефону, что сворачивать надо сразу после Тулы у каких-то столбов, точной копии знаменитых яснополянских, однако доехали до неизвестной деревни, а столбов – ни тех, ни других – видно не было.
Через двести метров, когда свернули в первый попавшийся темный лес, машина уперлась в чугунные копья с наконечниками, на которых висела глухая цепь, – и похоже не было, чтоб здесь кого-то ждали. Столбы осветились от фар, и стали видны сидящие на них рядком буквы, похожие на прячущихся от дождя птиц. Буквы эти не складывались никак в название дома отдыха, а казались живыми одинокими существами, так что их становилось жалко. Литературный критик Лапушинский оставил нас сторожить у ворот свою машину, а сам исчез искать людей. Вернулся он здоровый и бодрый, похожий на физкультурника. Узнал, что никого в доме отдыха сейчас нет и нас-то лично никто не встречает, но литераторы здесь есть, водятся и давно, с вечера еще, уехали праздновать на картонажную фабрику, откуда до сих пор не возвращались. Слышать про праздничный банкет на картонажной фабрике, то есть на фабрике, натурально выпускающей картон и изделия из картона, было дико и весело. А мне ведь пригрезилось на миг, что всё кругом – это страшноватый сказочный мираж, что никакого писательского форума не могло даже быть – и мы поедем домой, в Москву.
Дом отдыха был ухоженней, чем обычная провинциальная гостиница, но и тоскливей, безлюдней. Мы прозевали, как появились братья в зашумленном холле, и какое-то время их никто не узнавал. У братьев, Ильи Ильича и Владимира Ильича, был самый усталый вид. Они были трезвые, похожи со стороны на англоманов – в глазах светится любовь непорочная к прогрессу, ко всему правильному и разумному. А пьяненькие литераторы московские походили в сумерках на иностранную делегацию, однако через минуту-другую я осознал, что они говорят все же по-русски, а дама и пожилой мужчина, одетые чуть вальяжней и молчащие в шумной толпе русских, – были настоящими иностранцами. О братьях Толстых знал я понаслышке, что есть такие интересные люди, ставшие хозяевами в музейной усадьбе своего великого прадеда. Владимира Толстого увидел однажды по телевизору; молодой человек стоит в разгар лета на пыльной пустынной деревенской улице, будто только приземлился, парясь в легкомысленном костюмчике, и одиноко глядит куда-то не в камеру, рассказывает, улыбаясь, как ему тут живется, в этой деревне, в Ясной Поляне. А в деревне, видно, самая жара – и ни души ему навстречу.
Утром дождя уже не было – простыл на асфальте его след. Автобус, тарахтелка из незатейливого музейного хозяйства, оказался и чем-то вроде будильника: он подкатил и гудел под окнами, пока все не проснулись и не собрались ехать на завтрак. Стало понятно, отчего так усталы братья; они опекали приехавших на годовщину рождения Льва Николаевича итальянских и французских потомков, а просто сказать, своих родственников. Автобус доставил к угрюмому километровому в обхват цементному гробу – к той самой картонажной фабрике – и встал на приколе у вделанного в ее бетонную стену строения, похожего на фабричную проходную. Ни одного рабочего, хоть бы тень мелькнула, ни одного живого звука, глушь. Владимир сам рассказывал про то, куда мы заходили: это бывшая столовая, которую он выкупил у разорившейся фабрики и хочет благоустраивать, а в замыслах у него чуть не ресторан для туристов, которые со всего мира будут съезжаться в Ясную Поляну. Оказалось, что и половину дома отдыха, где нас поселили, Владимир тоже выкупил для культурного этого туризма. Внутри витает незримо кухонный чад, пахнет тепло едой, хоть и не понять, что готовится. Вбегает и убегает из помещения пролетарской наружности дворняга – верно, фабричная – и забегает на душок съестной по старой памяти. Обносила с тарелками столы светлая добротная женщина. Ей кто-то вздумал из литературных гостей дать чаевые, она чуть потускнела и отошла вежливо от их стола. Французы поедали творожок и масло, насчет которых их уверили, что они натуральные – из близлежащей прекрасной деревни, от доброй коровы, которая живет у этой вот доброй русской женщины.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru