От автора.
В истории о похищении мёда поэзии мне почему-то запомнилось, что этим занимался Локи: обманул великанов, соблазнил девушку, украл драгоценный напиток. А на деле оказалось, что проделывал все это Один! Из этого заблуждения возник образ многоликого божества, одновременно дарящего блага и насылающего бедствия.
Яблоко и мёд
…Лето выдалось непривычно жарким, но с фьордов налетали холодные ветра, пронизывали потусторонним холодом. Вейко постоянно простывал от них, делался тихим, горячущим, как печка. Шла пора сенокоса, взрослые заняты, и двенадцатилетнему Йирмо приходилось сидеть в избе, следить за хворым братом. Быть готовым, случись что, стремглав бежать на луг за отцом и матерью.
Куковать в избе Йирмо не любил. Прохладно, конечно, и праздно, знай, лежи на лавке да мух считай, когда со всеми домашними делами управишься. Но – скучно. Братец скучный: лежит, глазами лупает, носом изредка шмыгает, бывает, постонет тихонько. Воды попросит или тряпицу мокрую, на лоб брякнуть, – вот и все развлечение. Хоть бы помер уже, что ли, всяко б стало веселее.
Но не помирал братец. Говорить толком, хоть и шел ему седьмой год, он, в отличие от Йирмо, так и не научился: это старшенького мать кормила грудью почти до года и он заговорил столь рано, что соседи всей деревней ходили на него поглазеть. Ногами пошел, правда, Йирмо ненормально поздно, но да никто не попрекал его за это. Он был всеобщий любимец и не находилось взрослого, сумевшего избежать его очарования. Милый, непосредственный, не по годам сообразительный малыш, синеглазый, белокурый, в любой компании он был на виду, за словом в карман не лез и никогда не тушевался. Соседки шептались, что Унельма, мать мальчика, прижила его от морского бога, а не от собственного мужа Калеви. Сам Калеви, слыша эти пересуды, только смеялся: «Сороки-пустозвонки, вам бы все трещать да напраслину возводить на добрых людей! Да Йирмо мой – точь-в-точь мой дед из страны викингов, уж я-то нашу породу безошибочно узнаю!»
Вейко, на пять лет моложе брата, совсем на него был не похож. Родился недоношенным в неурожайный год, когда каменные великаны наслали на прибрежную деревню мор и дурную погоду. У всех кормящих матерей пропало молоко, и кое-как старая бабка-травница выходила умиравшего от истощения мальчика с помощью мякины, которую жевала сама и вкладывала потом в слабые уста младенца. Пользовала его травами, поила настоями из целебных грибов, и спасла Вейко жизнь. Но все равно рос он хилым и тщедушным, раза в два меньше, чем Йирмо в его годы, и не шибко-то разговорчивым. Неуклюжий, застенчивый, тихий, из рук у него все валилось, соображал он медленно, а слова из него нужно было клещами вытягивать. Один Йирмо быстро нашел с братом общий язык, и Вейко в благодарность ходил за ним хвостиком, слушал, раскрыв рот, братовы прибаутки. Волосы у него были светлые, но пошли в рыжину, как у матери, а лицо и фигура оказались отцовскими, грубоватыми и неотесанными. «Зато этот точно Похъёллов, – шушукались сплетницы, – впитала, сталбыть, болотная наша земля в себя горячую кровь северных воинов».
Калеви на разговоры эти и ухом не вел, но и не смеялся так заразительно и довольно, как тогда, когда речь заходила об Йирмо. Старшего сына, своего первенца, он любил гораздо больше, чем младшего, отрезанный ломоть. А Унельма втайне жалела Вейко: бродячая колдунья предрекла ей, что долго он не проживет. Унельма ей поверила и крепко к младшенькому сердцем старалась не привязываться. Ходил за ним, пока тот был беспомощным младенцем и позже, когда болел, большей частью Йирмо. Он-то брата любил, но, став постарше, начал тяготиться его обществом, уж очень тот был скучный. А ведь в деревенской жизни так много интересного! Но нет, приходится прозябать в четырех стенах в компании унылого и больного братца.
Зевнув в сотый раз за день, Йирмо подергал брата за полыхающую жаром щеку, потеребил потрескавшиеся губы. Тот не спал, шевелил глазенками, но ни отворачиваться, ни мешать брату даже не пытался. Йирмо проверил, не высохла ли тряпица на лбу Вейко и, убедившись, что нет, подошел к заставленному горшками с цветами окошку. Эх, как же там хорошо на улице: вон собака пробежала, гуси в луже топчутся, кошка вспрыгнула на забор, гремя пустыми ведрами в коромысле прошла за водой к колодцу Лийса, Йирмина подружка по соседству. А он тут томится, как девица в башне, и братец Вейко, издыхающий дракон, стережет его свободу и никак не помрет, хоть колдунья и обещала.
Издав длинный вздох, Йирмо собирался было отойти от окна, как увидел, что к калитке подходит самая необычная женщина из всех, кого ему доводилось видеть.
Не успел звякнуть колокольчик на калитке, как Йирмо уже стремглав выскочил во двор и, торопясь, побежал по садовой тропинке навстречу незнакомке.
– Ми-илый мальчик! – услыхал он резкий, странно неприятный голос и чуть сбился с шага, взглядывая на гостью внимательнее. Высокая, стройная, в длинных цветастых юбках, на худых плечах – расписная шаль, шея и голые по локоть руки увиты золотыми браслетами, в ушах длинные серьги, на голове яркий платок, из-под которого огненным водопадом льются на плечи вьющиеся рыжие волосы. Глаза наглые, искрящиеся, губы красные и пухлые, зубы белые, мелкие, острые, как у ящерки. Одежда кричащая, красно-зеленая, со сверкающей на солнце золотой нитью, ткани дорогие, краски не поблекшие – знатная дама, по всему видать, или богатая актриса из странствующего театра. Вот только глаза у нее недобрые – желто-зеленые радужки, зрачки-точки, взгляд неподвижный и внимательный, как у наблюдающей из зарослей за жертвою гадюки. – Ка-акой ты ми-иленький, мальчик мой!
