А вы не знаете, где здесь стреляют?
Туда пока нельзя.
Вы инструктор?
Я убиваю и спасаю людей.
Что делаете?
Я сапер. Ты?
Я учитель. Учу.
Стреляешь зачем?
Как вас зовут?
Я – Луна.
Тогда я – Земля.
Договорились.
Это?
Позывной.
Прозвище?
Позывной.
И кто вас так «позывает»?
Те, кто еще жив.
Друзья подарили сертификат клуба. Не смогли прийти.
Первый раз?
Я сама ни за что сюда бы не пришла.
Тебе понравится.
Я против оружия.
Только пистолет?
Здесь написано три вида.
Ружье и винтовка – длинная галерея. Пистолет – короткая.
Так вы инструктор?
Я сапер.
Разве саперы стреляют?
Должны уметь.
Саперы взрывают? Верно?
Взрывает мина.
Но вы же ее ставите?
Ставит война.
Но вашими же руками?
Я служу.
Стране?
Войне.
Но войну же кто-то начинает и заканчивает…
Война не заканчивается.
Но есть же мирные договоры и…
Она уходит.
Я и говорю…
Уходит в другое место…
Ему нравился запах ее пота, и не первые едва уловимые носом капельки, но поздняя, истекающая потоком влага, которую она всякий раз до встречи с ним торопилась смыть. Перестала. И даже стала находить в ней удовольствие.
Чему удивляться?
Ведь и это второе, чудаковатое имя она получила от него, от его позывного «Луна», став вопреки тому как устроено во Вселенной его неразлучным спутником.
Земля открывает флакон. Пара капель – не больше. Предпочтение легкому, ненавязчивому цитрусу осталось. Он не пытался его отменить. Он любил ее всякую: и мытую, благоухающую, и не очень. Эта порой обижающая Землю всеядность касалась и макияжа, и прически, и одежды – всего того, что она каждое утро тщательно выбирала, зная, что не получит хвалебных слов и восторженных взглядов. Лун (Земля пользовалась данной только ей привилегией сокращать позывной до невозможного в обычной грамматике мужского рода) в этом смысле был холоден, обжигая прикосновением, иногда совсем мимолетным. Так, он любил на ходу, ни с того ни с сего коснуться ладонью ее плеча, от чего она и спустя многие годы слегка вздрагивала, чувствуя, что готова по первому зову сойти с орбиты и отправиться с ним хоть в другую галактику, если он вдруг захочет.
Впрочем, хотел он, будучи вне командировок упертым домоседом, конечно, иного, оставаясь, по выражению мамы, «возмутительно спокойным» в самых что ни на есть нервных ситуациях. Эта ничем не нарушаемая флегма сапера выводила из себя и отца, который находил в ней высокомерие, смешанное с безразличием.
И у кого?
Старшего сержанта без высшего образования, всего-то замкомвзвода, даром что с боевым, не паркетным иконостасом на груди.
Но кого таким иконостасом в Этой стране удивишь, еще и в такое время! Вопрошал всякий раз отец с ноткой профессорской брезгливости, и мама кивала ему в ответ. Дочь во всех смыслах не с тем связалась, подытожили однажды оба и убыли на пенсию в один из спальников Рима, в таунхаус с виноградом по забору и парой абрикосов в крошечном садике. Имелся еще дом-бунгало в пять комнат на побережье, в Сперлонге, неподалеку от виллы Тиберия. Полгода город, полгода море. Убыли как в изгнание. Правда, оставив Земле квартиру на Фрунзенской, в цековской брежневке, в которой с того времени не появлялись, предпочитая редкие визиты дочери с внуком, Ванечкой, радуясь, что зять, помимо служебных командировок, был однозначно невыездной.
Земля же, оставаясь без Луна, как и положено, чувствовала себя какой-то ущербной половинкой, неуютной и никому не нужной. Она ценила Италию только за посещение местных пиццерий и пекарен с их чиабатами и багетами, которые с максимальным приближением воспроизводила затем дома, исключительно ради эксперимента. Лун любил московский 100% ржаной с тмином и никогда не спрашивал, «как там», и Земля ничего не рассказывала, зная его отношение ко всем «отъехавшим». Восторженные рассказы Ивана о Риме и окрестностях он терпел с дежурной улыбкой и не переспрашивая, и она понимала по его лицу, что он не разбирает в болтовне сына ни слова, вырезав из своей жизни отъехавших, как они вырезали его. Лишь однажды, уже после ухода от Федералов к Музыкантам, Лун упомянул Рим, но Рим третий.
Они были на Триумфалке, качали сына на недавно появившихся качелях и говорили о будущем семьи, незаметно уйдя в далекое всеобщее прошлое. Земля, будучи «училкой», охотно удовлетворяла интерес Луна, порой давая бесплатные уроки, которых он никогда не просил, но выслушивал не перебивая. Вот и тогда высказанная кем-то из его новых сослуживцев мысль о Третьем Риме превратилась в ее получасовой монолог о Москве со всеми причитающимися старцами, великими князьями, посланиями и сказаниями, после чего Лун снял Ивана с качелей, усадил себе на шею и, глядя на вырывающийся из тоннеля поток машин на Садовом, отсчитал, почти не делая пауз между словами.
Первыйвторойтретийчетвертыйпятыйшестойседьмойвосьмойдевятыйдесятый…
Бабочка. Похожа на белянку. Но много больше обычной. Летит на Москвой-рекой. Перелетает Крымский мост. Метро «Парк культуры». Храм. Уходит с Комсомольского проспекта в хамовнические переулки. Парит над похожими на кладбищенские оградками придомовых скверов. Задерживается у крайней к парку Трубецких элитной брежневки, делает круг над девушкой, стоящей у альпийской горки, и летит дальше над прудами парка мимо причудливых, похожих на доменные печи домов прямо до Спортивной. Перелетает Третье кольцо и МЦК. Зависает над Лужей. Долго-долго кружит над стадионом. Невысоко. Едва не задевает прозрачный козырек над трибунами. Снова река. Метромост. Бабочка садится на несущие конструкции. Встречает и провожает пару поездов и срывается на Воробьевы горы. Деревья, кусты, опавшая листва, всяческий пакетно-бутылочный мусор. Ручей на склоне. Крохотный пруд метр на метр глубиной по щиколотку. Камни, опавшие листья, ветки. Бабочка садится на камешек и складывает крылья. Одна из веток на дне шевелится. Рак. Ползет к бабочке. Высовывается на половину из воды. Она то открывает, то закрывает крылья. Словно говорит. Неразборчиво. Как и все бабочки.
Так, так… Рака зовут Федя. Она просит у него прощения.
За что?
За то, что улетает. Навсегда улетает от него. Больше не прилетит.
Между ними отношения? Как вышло?
Бабочка и рак.
И она-то понятно. Но он-то как сюда забрался?
