Виктор Попов - Имя

Редактор Ира Вильман

Дизайнер обложки Александр Привалов

Корректор Елена Яковлева

© Виктор Попов, 2018

© Александр Привалов, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4493-4389-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Всю зиму во сне генерал-фельдмаршал кричал и плакал. Васька-фельдшер считал, что виной всему привычка спать навзничь и натопленные до состояния бани комнаты. Не нравились горе-лекарю и пуховые подушки. Они никак, по его псевдоученому мнению, не вязались с постелью генерала: охапками сена, брошенными прямо на пол. Больной находил такие объяснения «слишком правильными», а потому неверными. Но Ваську вопреки обыкновению не бил и не бранил, отсылал от себя молча, назначив виновным снег.

Обвиняемый явился на Покров, большими, похожими на клочки ваты, хлопьями, да так и остался лежать, к февралю потолстев в полях до аршина-полтора, а у заборов и стен и до сажени. Жизнь в имении, и без того не отличавшаяся разнообразием, окончательно замерла, а хозяин его просыпался теперь ночью дважды. Водилось за ним это и раньше, но только в последнюю зиму первое, незапланированное режимом пробуждение стало частью давно установившегося распорядка, и прислуга уже поговаривала:

– А всегда так было…

– Да, сколько помню себя…

– С полковника все началось, с Новой Ладоги…

– Да раньше, раньше… С немчурой когда дрались…

– Это ж треть века считай?

– Ну, а я о чем? Всегда…

В эту ночь до первого крика фельдмаршалу снится скачущий на гнедом трехлетке белокурый мальчик. Заливные луга сменяются рощами, лесные дороги полями ржаной озими, но всюду идет дождь – весенняя гроза с быстротекущими голубыми просветами в черных тучах и порывами ветра, играющими ветвями и прижимающими к земле травы с одинаковым, похожим на шелест свежей бумаги, шумом. Узнать себя в мальчике – не великий труд. С тех лет он лишь немного вырос, да цвет волос напоминает теперь редкий пепел, брошенный на голову неумело-наивной рукой провинциального живописца. Узнать мать и няню, кинувшихся ему навстречу, сложнее. Лица их он давно не помнит, и если что-то и осталось в памяти, то это тепло рук, но в этом сне мальчик бежит мимо женщин, разбрызгивая во все стороны капли собранного за десяток верст дождя. На ходу он скидывает мокрую насквозь рубашку и встряхивает головой, как пес. Взволнованные, на грани плача голоса мамы и няни приближаются, но их опережает отец коротким «Опять?».

Его бас – унаследованный генерал-фельдмаршалом и какой-то причудой природы влитый в неотцовское тщедушное тело – апогей краткости. Голос и речь отца, казалось, были следствием его работы в тайной канцелярии: в пыточных говорили мало, все больше выли и кричали. Накормленный за десятилетия службы этими звуками, отец не переносил их дома.

– Рты закрыли! – командует он влившимся в комнату единым телом женщинам. Дождавшись абсолютной тишины, – бабий вой еще какое-то время бродит затихающими отголосками по коврам и занавескам – отец добавляет:

– Гнедых не бери более… На сию бессмыслицу пегий есть. Узнаю иное – запорю Федьку-конюха. А тебя глядеть заставлю…

Федьку порют через неделю. Он не кричит. Знает – барин не любит. Кричит его залитая кровью спина. Кричит спустя шестьдесят лет генерал-фельдмаршал:

– Прошка! Прошка, сукин сын!

Две высокие, дорогого воска едва початые свечи колеблются от ветра. Пламя в половину гнется, но выпрямляется. Ветер от дверей вторично клонит его. Опять без толку. Пропитый голос бежит вдогонку хилому свету – сальная свечка в медном тазу, в неуютном мраке прихожей:

– Здесь я, ваше сиятельство!

Генерал-фельдмаршал – седой старик, в ночном колпаке и белой рубашке – сидит на постели. Прошка неслышно, без туфель, в одних шерстяных чулках подбегает к изголовью. Вопрос в лоб:

– Кричал я?

– Кричали, ваше сиятельство…

– Как кричал?

– В голос. Как детки…

– Так что, не будил?

– Десятый час только. Легли вот-вот. Свеча и на четверть часа не сошла. В двенадцатый же велели…

– Велел… Не в часе дело… Кончаться, что ли, из-за часов твоих? И где ты их взял только? Чертов механизм! Петухи на что Богом созданы? Вишь, как… Сон, а будто явь… Мальчишкой порой коня брал и скакал куда глаза глядят. В дождь, в снег – все одно. Матушка с няней плакали прямо… Вот лица-то матери не помню… Да и няни не помню. Лет-то сколько? Сам уж старик… Слезы только… Бабьи слезы… Может, и не их… Много их было этих слез… Вишь как… На разных языках бабы ревут, а все об одном… Толмач не нужен – любой поймет… Отец за те скачки бранил. Не меня – лошадей жалел. Скуп был. Хозяин был. Федьку-конюха чуть не запорол однажды из-за меня. Выжил Федька. Только дурковат с того дня стал. То глазами бегал туда-сюда, места себе не находил, а то мычал, как контуженный… Чего ты-то зенки выпучил? А? Не дурей тебя был Федька! Хлебнул на ночь небось, скотина?

– Как можно, ваше сиятельство? Ни в одном глазу…

– Не лги! Заповедь есть! Не лги! Или я дух не чую? И от тебя, и от казармы вашей…

Старик указывает рукой на прихожую.

– Все хороши! А ты главный ими руковод… Дыхнете – крепость басурманская вспыхнет, черти адовы! Вон пошел, холоп!

Прошка осторожно шагает к дверям, но чует, не все еще, и верно:

– Стой! Что он? Стучит?

– Стучит, ваше сиятельство.

– Экий… сумасброд… Рано же, совсем рано… Февраль…

– Рано, ваше сиятельство, совсем рано…

– Молчи! Взял еще правило повторять… А снегири что?

– Были. Смерть сколько. Всю рябину побили. Ягоды накидали. Не едят же дураки. Семя только выбирают…

– Сам дурак! Не чета иным птица. Умны! Суть берут, мякоть – вон! Рассуждает он… Вон пошел! Чего встал?

Теперь всё. Прошка спешит укрыться в спасительном сумраке прихожей. Старик откидывается навзничь и с минуту вслушивается в ночь. Тихо. Ни собаки, ни волка. Ни названного «сумасброда».

– Врал Прошка? Нет… Вот он, как звали…

Дождавшись ставшего за эту неделю привычным стука дятла, генерал-фельдмаршал закрывает глаза и открывает счет ударам. Проверено. Лучшее средство. Так и есть. На третьем десятке счет сбивается. К четвертому прекращается сам собой…