Роман Елены Крюковой описывает юродство в постапокалиптическом мире.
Но какое именно – юродство? Ведь одним и тем же словом обозначается как аскетическая практика, так и девиантная (отклоняющаяся от нормы) модель поведения. Последняя может объясняться сознательным намерением, а может – психопатологией.
Неразличимость двух этих типов для стороннего наблюдателя является принципиальным условием юродствования. Обладающий тайной мудростью аскет должен вести себя так, как если бы он был невменяемым полудурком. Терпеть публичное поношение, надеясь на духовный плод и грядущую награду на небесах. Таково «юродство Христа ради».
Зная об этом по житиям уже прославленных святых, православные на всякий случай к любому уличному «дурачку» относились не только с сочувствием, но и с уважением, нередко величая «божьим». Слишком же откровенной имитации юродских черт опасались, предостерегая: «блажит».
Образ главной героини романа Ксении поддаётся интерпретации и с той и с другой точки зрения. Это подчёркивает периодическая смена лица, от которого ведётся повествование. Поток сознания Ксении (от первого лица) переходит в более абстрагированное описание её подвигов (от третьего).
Ксению легко принять за городскую сумасшедшую, разыгрывающую из себя пророчицу, труднее увидеть в ней женщину-мессию. Ясности не прибавит и указанный выше обычай трактовать как зашифрованное послание свыше поведение человека с ограниченными возможностями.
Правда, возможности Ксении отнюдь не ограничены. Скорее, безграничны. Она выносит зной и холод, любые травмы телесного и психического характера вплоть до смерти с последующим воскресением, обладает способностью к левитации, экстраординарными зрением и слухом, феноменальной памятью, интуицией, даром к внушению, голосовыми данными, пластикой, может перемещать своё сознание в чужие умы…
Эти черты резко отделяют Ксению от хрестоматийного российского юродивого. Достаточно обратиться к драматургии Пушкина, прозе Достоевского и Ремизова, чтобы в этом убедиться. Мало общего у героини Елены Крюковой и с советским кинематографом, и с современным российским, где образ блаженного приобрел оттенок шоу благодаря концертам Петра Мамонова (сыгравшего юродивого монаха и юродствующего монарха в фильмах Павла Лунгина «Остров» и «Царь») и эпатажному поведению актёра-священника Ивана Охлобыстина.
Столь же не просты отношения у Ксении с образами традиционной религиозной культуры. Роман одновременно и апологетичен по отношению к иконам юродства, и полемичен по отношению к тем клише, которые связаны с ним в культуре патриархатного общества. Чтобы оценить это, необходимо сделать экскурс в историю православной аскетики.
Прежде всего, зададимся вопросом: насколько «устоявшийся» образ юродства соответствует задачам данной религиозной практики? Поведение юродивого (или «похаба», как его ещё иногда называли) должно было шокировать окружающих. Но как можно добиться шока, если обыватели оказывались заранее осведомлены, что поведение юродивого – намеренный эпатаж, продиктованный попечением об их же «спасении»?
Выходом из этого тупика является актуализация радикального поведения (см. подробнее в нашей книге «Мистика русского православия», М., 2011, с. 263 – 264). По-настоящему шок воздействует не только когда юродский акт внезапен, но когда сам юродивый не воспринимается как имеющий хоть какое-то отношение к святости.
* * *
Основной метод, который применяется Ксенией для маскировки своего подвига – страстность, глубокая личная заинтересованность в том, что она делает. Безотказный и не зависящий от эпохи способ. Как отличить юродство Христа ради от юродства из собственной прихоти?
Ксения ничего не делает с опущенными рукавами. Едва окунувшись в крещальную купель, она с азартом играет в русскую рулетку, затем танцует в варьете, кувыркается в лимузине с бандитом Симоном, моет полы в нищенском притоне, вынашивает и рожает младенца, сотрудничает с королями преступного мира, пляшет перед солдатами на передовой, собирает ракету на заброшенном полигоне, толкается на свадьбе среди оборотней и вурдалаков… Все эти деяния суть разные векторы великого порыва Ксении – отыскать Христа, которого она на исламский манер именует «Иссой».
Её отношения с Иссой напоминают не смиренное следование за Учителем, а погоню, охоту, ловлю хищником своей добычи. Ксения добивается от Христа собственной смерти как стопроцентной гарантии соединения с ним, но всё никак не может получить просимое. Юродивая вынуждена оживать, вновь возвращаясь в изголодавшийся по её любви мир.
Сама любовь Ксении к миру и его населению питается из того же источника. Это любовь-приключение, любовь-расследование, любовь-квест. Ксения любит всё и вся, потому что боится упустить хотя бы одну зацепку, которая выведет её на след Иссы.
Будучи дочерью Царя-Волка, нищая принцесса Ксения не делает принципиального различия между людьми и животными. Первые часто предстают в обличье вторых, а вторые превращаются в первых. При этом между ними не существует никакой субординации. Люди и звери равновелики в глазах «дурочки», что является одним из столпов единой картины мира, которой наделено её восприятие.
Если приглядеться к артикулированным рассуждениям Ксении, может показаться, что перед нами взрослый ребёнок, избежавший процедуры социализации мышления. Точнее, избравший вместо неё универсализацию своего ума. Детский синкретизм (связывание всего со всем; см. Ж. Пиаже, «Речь и мышление ребенка», М., 2008, с. 259) в сознании Ксении не уступил место анализу. Сознание блаженной сформировалось иным, альтернативным путём, что предопределило её экстраординарные способности.
* * *
Сергей Иванов, признанный знаток византийского юродства, подчёркивает: «…чтобы юродство существовало, господствующее положение христианства в обществе и стабильность самого православного государства среди его соседей не должны находиться под угрозой. […] В периоды гонений, когда жизнь проходила в постоянном напряженном ожидании мученичества, не было особой нужды доказывать взрывной парадоксальный характер христианства, а вот когда оно становится государственной идеологией, когда пострадать за веру нельзя и религия рутинизируется, тогда трансцендентный смысл христианства начинает пересыхать, из него исчезает суть – концентрация духовных сил в ожидании конца света, который постепенно перестаёт восприниматься как грозная реальность. И вот тут появляется необходимость встряхнуть общество…»
