Примчалась из далëких краёв осень. Вилась над землёй грива её вороного коня, рассыпалась на волосы – хладные ветры: терзали они друг друга – грызлись за лучшее место на небе, сплетались по-неосторожности в косы и падали вниз. А упав, голодными псами рыскали они повсюду, разнося на куцей шерсти своей запах осени: в каждую щель, в каждый одинокий уголок заглядывали – что-то своё искали, вынюхивали – пустое и неведомое для нас, но до боли нужное им…
Тяжёлым свинцом, ядовитым смертной тоскою, набухали и полнели облака, кудрились от горьких слёз-дождинок и бежали: неслись по пыльному небу, тусклому и взъерошенному, как дым от пожарища, мчались неизвестными дорогами в никуда, чтобы разбиться об землю той мутью печали, которая в них сокрывалась и их тяготела…
Тянулся по пятам всадницы серый плащ – волочился по земле бескрайней и рвался: мерцали трещины сетками молний, вслед за ними, чуть-чуть погодя, подавала голос пострадавшая ткань – завывала от боли надрывисто и протяжно – громовыми раскатами звучал над землёй её сорваный голос…
Цеплялся плащ за ощетиненные пальцы деревьев и колючие макушки травинок, за востроносые наконечники оград и заборов – оставлял там маленькие лоскутки – чёрные метки осени… По-разному влияли они на мир: одних усыпляли крепко-крепко до весеннего потепления, других – убивали нещадно – земле ненасытной в пищу, а третьих не могли достать – бросали, оставляли тосковать и ржаветь под ударами непогоды, как оставили год назад, и два, а то и все три…
Но не только в природу приходит осень – заглядывает она ещё в душу: нередко попадают обрывки плаща и в людей. И тяжестью, непонятной, бывало, для человека, терзают они его изнутри, открывая двери в самые тёмные и самые потаённые глубины сознания, склоняют к самым печальным, а, иногда, к фатальным поступкам…
Природе нет нужды бояться – для неё осень не вечна – быстро из неё уходит – напрочь выдувается тёплыми ветрами, задыхается в благоухании цветущих полей и деревьев, а вот в душе остаётся навсегда. Никто и ничто не в силах вытравить из глубин, толком не изученных досель никем, этого могучего сталеглазого демона, тень осени – тень, издали напоминающую смерть, а вблизи отличий с ней не имеющую…
Ненароком, проходя под обнажённым деревом или уединяясь на балконе с сигаретой, поймал я один злосчастный кусочек. То ли ветер занёс его ко мне в ворохе дорожной пыли, то ли сам я, нерасторопный, подобрал его вместе с одним из выгоревших листьев, которыми любил подолгу любоваться – глядеть на их плавающий неравномерный окрас и дивиться чудесам природы. Прицепилась ко мне осенняя хворь, пустила гниющие корни и в душу, и в жизнь. Но осознал это я, увы, слишком поздно, хоть и повлиять на судьбинные уловки я всё равно никак бы не смог…
Началась моя история здесь, в приречной глубинке, вялой и нудной, но по-своему красивой: привлекательной своим упадком и духом старины, блуждающим по узким улочкам и переулкам. Изо дня в день будили меня петушиные крики: рождались они за дряхлыми спинами домов-старичков и рокотом прокатывались по окраинам города, больше напоминающим деревенские просторы, нежели всплеск цивилизации. Штор не было: невольно мог лицезреть я рассвет, алый и буйный, обжигающий красотой своей душу, а яркими отблесками пламени глаза: рассвет, сколь огненный, столь и прекрасный. Когда встречались наши с ним взоры, когда мои глаза упирались в огромное алое око, в полыхающий взгляд, самый тяжёлый на свете, который никто из живых не мог долго выдержать, что-то в моей груди обрывалось и падало вниз. Лавиной находила на меня страшная тоска: то ли вместе с солнцем являлась она из неведомых краёв, то ли вырывалась из петушиных глоток вместе с птичьими страданиями, мелкими для человека, но по-своему цепкими, собиралась в огромное, более заметное страдалище, и разлеталась по городу. На раскидистых крыльях, невиданных ни одному петуху…
Всегда было так, сколько тянул я тяжкий воз моей жизни, но с наступлением новой осени это ноюще-режущее чувство под сердцем стало всё сильнее тяготить меня. Настолько остро зудело оно во мне, что, бывало, не мог я и минуты глядеть на рассвет – отводил взгляд, прятал голову под одеяло… Шли дни: сначала отодвинул я подальше от окон своё скромное ложе, а потом и вовсе закрылся от мира – позаимствовал из недр кладовой старые тёмно-синие шторы. И погрузилась моя комната в вечный мрак, по вечерам рассеиваемый лишь блёкло-жёлтым дрожанием лампочки… Так недавно было это, а кажется, что жизнь уже пронеслась галопом перед глазами. Впрочем, в моём случае так и случилось…
Мрачен и уныл был мир моей души, окутанный клубами сигаретного дыма, и с каждым днём погружался я всё ниже и ниже во тьму, глубокую и вязкую, как в самое таинственное болото… Не уставая, сыпались мне под ноги охапки битого стекла, подбрасываемые судьбой – в кровь рассекали – шёл я на ощупь, хромой, раненый, с глазами в землю, одной ногой увязывая в могиле… Труден был путь, но ярок – подсвечен кровавым следом моим… Однако был и другой свет, рассеивающий мрак, высвобождающий из оков душу – моя возлюбленная, единственная, кто дарил мне тепло в минуты ледяного отчаяния…
Чуть стоит мне на мгновение сомкнуть глаза – запеленить мой узкий мир, ограниченный скучным больничным потолком, миром иным, сокрытым под гнётом закрытых век, вижу я её снова. Предстаёт предо мной её образ, прекрасный до восторга и неотличимый до боли: так же играют и пляшут теплые блики румянца на её щёках, так же отливается в лучах красоты и благородства лицо, помеченное небольшой родинкой… Так же полыхают в бездонной вселенной глаз чувства, настолько сильные, что едва сдерживаются внутри… Не забыть мне этого взгляда, током разящего от макушки до стоп, острого, как дамасский кинжал – взгляда любви и обожания, смешанного с горечью скорой разлуки. Никак не забыть…
