Треск, грохот, вопль, страх… Его тело подпрыгивает и с шумом, как ему кажется, приземляется на кровать; он резко открывает глаза, вскакивает и оглядывается. «Тьфу, это всего лишь проклятый будильник!»
Уже полгода ему не удавалось нормально поспать. Он просыпался разбитый, будто всю ночь таскал мешки. Во рту было противно и кисло, голова болела, глаза слипались… Лежа в постели и мучаясь от бессонницы, он думал о том, что завтра предстоит новый день и он будет чувствовать себя так, будто его сварили в киселе, а потом вынули из кастрюли размякшим, рыхлым, с чугунной головой и притушенными эмоциями.
Все-таки не спать, да еще в его возрасте, – это преступление! А заснуть никак не удавалось. Он ворочался с боку на бок, глядя в темноту стеклянными глазами, стонал, пытаясь притянуть к себе сон, считал овец, коров и прочий домашний скот, который толпился в его измученном сознании. Все без толку. Сон не шел. Иногда он просто тупо глядел в потолок, где новенькая хрустальная люстра печально поблескивала в свете уличного фонаря и приглушенного лунного сияния. Хорошо, если бы хоть идеи приходили толковые, может быть, даже на грани гениальности, но нет! Как назло, в голову лезли какие-то ошметки мыслей, осколки размышлений, жалкие обрывки замыслов. Тьфу, проклятая бессонница!
Заснуть удалось только под утро. Рваный, поверхностный сон не только не принес успокоения истерзанному организму, но лишь утомил еще больше. Когда раздался звонок будильника – ровно в 8:30 – Леонид со злостью треснул по нему ладонью и, с трудом продирая глаза, попытался оторвать от подушки затекшую свинцовую голову. Но куда там! Она даже и не собиралась подниматься, лежала как прибитая.
«Еще пятнадцать минут», – подумал он и снова задремал. За эти четверть часа ему даже что-то приснилось (что именно, он, конечно, не смог бы вспомнить), но эти минуты стали целебными – полноценным, хоть и коротким, настоящим сном. И в 8:45 он, посвежевший, хотя по-прежнему недовольный и помятый, поднялся с кровати, не глядя, сунул ноги в тапки и поплелся в ванную.
Там он принялся разглядывать себя в беспощадном громадном зеркале. Глазки маленькие, заплывшие, еле виднеются над массивным носом и опухшими щеками, растрепанные волосы повисли седыми сосульками, правая рука чуть подрагивает…
Его охватила паника – неужели опять? Он взял стакан, попытался наполнить его водой, но чуть не уронил его. Поставил, стараясь унять тремор – и не смог… Стало по-настоящему страшно. Это старость? Или еще хуже?
Спустя несколько минут дрожь утихла, и он снова был в состоянии владеть собой. Озноб, охвативший его, тоже отступил.
Он начал свои рутинные утренние процедуры.
* * *
А в соседней комнате, в своей кровати, осталась Наталья. Леонид думал, что она спит, и ушел, не заглянув к жене – ему было неинтересно. Он знал, что Наталья лежит, уткнувшись носом в подушку, в уголке рта у нее засохла слюна, а волосы безобразно слиплись.
Он даже не стал дожидаться, пока она проснется, чтобы накормить его завтраком и проводить на работу. Зачем? Леонид и так прекрасно знал, что они будут пытаться делать вид, будто все в порядке, все идет отлично, жизнь течет гармонично и счастливо, к обоюдному удовольствию. Она опять начнет говорить глупости – рассуждать о ценах на продукты, которыми замучила всех вокруг, тараторить о том, что какая-то певица опять сделала пластическую операцию и сколько можно, а Лилечка хоть и хорошая девочка, но разгильдяйка, потому что они ее упустили, и она, ее мать, не понимает, как это может быть, чтобы девочка в почти что тридцать, слава богу, не сглазить бы, лет, вела такой образ жизни, потому что нынешняя молодежь инфантильна и безответственна… Обычно при этом она робко заглядывает в глаза, словно спрашивая: не сморозила ли чего лишнего? И оба знают, что да, сморозила, и вообще, постоянно несет чушь, и что лучше бы помолчала, а то сил нет слушать ее разговоры. От страха она будет болтать еще больше, и все несуразности, ни слова по делу, ни намека про то, о чем стоит поговорить… К счастью, за годы совместной жизни он выработал привычку только делать вид, что слушает ее болтовню и, не прерывая, уноситься мыслью в иное пространство и измерение. В конце концов, он был актером, причем хорошим.
Она тоже спала плохо, часто просыпалась. Бессонница была ее давней спутницей. Сколько страшных мыслей передумала она, лежа с открытыми глазами и прислушиваясь к тишине, сколько мучительных кошмаров пережила, в одиночестве ожидая его возвращения… Но со временем и к этому привыкла. Теперь бессонница стала обычным делом, она уже не видела в ней ни помеху, ни досаду. Наоборот, это было время, когда можно было спокойно, без суеты, подумать о предстоящем дне, за который нужно успеть приготовить обед, сбегать на маникюр, заглянуть в женский журнал.
Но по большей части, когда не спалось, она просто глядела в потолок и не думала ни о чем, просто лежала. Когда он просыпался, она тут же открывала глаза, как верная псина, чутко реагирующая на любые движения хозяина. Она умела безошибочно определять по звуку, где находится муж, и угадывать его действия: вот он сердито скрежещет зубной щеткой; вот жужжит электрической бритвой, смешно морща лоб, надувая щеки, вытягивая губы; вот выбирает себе рубашку на день… Отглаженные, они висят в шкафу ровно, ожидая его решения. Она лично их гладила и развешивала.
Леонида иногда раздражала эта ее последовательная, педантичная, граничащая с паранойей, тяга к порядку и стабильности; ее однообразные, заученные движения; одни и те же повторяющиеся фразы; одинаково угодливое выражение лица. От этого становилось скучно и тоскливо… Но в то же время в этом было нечто уютное и привычное.
Им было хорошо вместе, потому что оба знали: у них все привычно, притерто, пристойно… Одним словом, принадлежно друг другу. Они вместе ездили на отдых за границу, ходили в гости. Изредка посещали рестораны – на день рождения, там, или на годовщину свадьбы. Иногда тихо переругивались, иногда тосковали друг без друга, а иногда тосковали вместе.
Они разглядывали друг друга долго, много лет, как двое неизлечимо больных, которые лежат в одной палате и от нечего делать пялятся изучающим взглядом. Наконец, узнав каждую черточку, успокоились и смотреть перестали, потому что нового и интересного ничего не появлялось, лишь досадные приметы возраста, замечать которые не хотелось. И оба знали, что дальше будет только хуже, а рассматривать обидные напоминания о прожитой жизни, об упущенных возможностях, о несбывшихся надеждах, которые отпечатались в лице, на руках и в сердце, было не приятно.
