Налегаю на лопату и выворачиваю…
Ни хера себе! Череп.
Человеческий.
Присаживаюсь на корточки, разглядываю. Ни разу не видел мертвецов. Но это и не мертвец. Кость. Тыква с кривыми зубами и дырами для глаз… И всё же жалость наглухо накатила. «Да, – думаю, – залетел кто-то по-чёрному. Убили, голову отрезали и во дворе закопали…»
Слышу:
– Чего сидишь?
Поднимаю голову. На краю котлована – пластиковые шлёпанцы «найк». Из них босые пальцы торчат. Над ними пижамные штаны в полоску. Ещё выше круглое брюхо. А совсем уж в вышине, в утреннем небе – широченная байская ряха. Хакбердыев, хозяин. Вот этот, точняк, и убил. Двор-то его собственный.
Ненавижу таких гадов. Не хозяин он мне, я только пашу на него. Дом строю. А он таращится, будто я его собственность.
– Почему не работаешь?
– Череп нашёл, – огрызаюсь. – Тут у вас что, кладбище?
Пялится, будто оценивает. И толкует этак важно:
– Знаешь, как говорят: под каждым следом коня зарыты две сотни глаз.
Мудрец, блин! Да эта пословица каждому в Таджикистане известна. До нас, типа, столько прошло поколений, что, где ни копни – везде лежит сто человек. Нашёл себе алиби!
А он переспрашивает, вроде как с угрозой:
– Ты понял? – И пальцем указывает: – Это… сюда неси.
Терпеть не могу, когда приказывают. Я не бобик – прыгать из ямы с костью в зубах. Встал и швырнул череп баскетбольным броском. Он принял пас на удивление чётко. Лишь глазом чёрным зыркнул:
– Работай давай… Копай.
Уходя обернулся:
– Хорошо работай. Ты ведь Муродова сын? Смотри, хорошо землю копай. А то отца опозоришь.
И отвалил, шлёпая «найками».
Я посмотрел-посмотрел, как он шествует по своей усадьбе, держа череп у бедра будто мяч. «Ах ты, басмач, – думаю. – Да гори оно огнём!» Плюнул, вылез из ямы и пошёл в дальний конец двора, где Равиль и Карл сколачивали опалубку под фундамент. Иду и прикалываюсь: пузо выпятил, шаркаю кедами, как хозяин шлёпанцами. Подошёл и кричу ребятам:
– Эй, почему медленно работаете? Плохо молотком стучать будете, секир-башка вам исделаим.
Равиль гвоздь в доску загнал, голову рыжую поднял и спрашивает:
– Что ты ему пульнул?
– Башку твоего предшественника – бугра, что старый дом строил.
В общем, рассказал про череп. Карл интересуется:
– Какой он? С мясом, с волосами?
– Гладкий.
Карл у нас в любой теме спец:
– Лет двадцать в земле лежит. Не меньше.
Равиль c ходу ввязался:
– Бери уж тысячу.
– Может, и столько. Почва сухая.
Равиль мне подмигивает:
– А миллион не хочешь? Андрюха, да ты первого человека откопал. Могилу святого Деда Адама нашёл.
Карл пальцем у виска крутит:
– Думаешь, если Ватан – райцентр, значит, и рай здесь был?
Равиль языком цокает:
– Э-э, брат-джон, у тебя в голове, оказывается, совсем масла нет. Совсем не знаешь, где живёшь. У нас всё было. Райский сад был. Александр Македонский был. Товарищ Саидакрам Мирзорезоев из Совета министров тоже был. В центре мира живёшь.
Это про наш-то зачуханный Ватан? Я его и райцентром не назвал бы. Даже в шутку. Свалил бы из него куда глаза глядят. Вот только податься некуда. В Россию вырваться – денег нет. А в Таджикистане второй год войнушка идёт. И вокруг одни торгаши и бандиты.
– Слушай, – спрашиваю Равиля, – как думаешь, зачем он черепушку уволок?
– Кто?
– Ну, этот… басмач… Хакбердыев.
– Спроси чего полегче. Может, похоронит. Националы любят хоронить, им Аллах за это грехи прощает.
– Нет, тут другое что-то. Зуб даю, хочет улику подальше спрятать. Он же бандит.
– Да ну! Просто торгаш.
– По мне, все торгаши – бандиты.
Равиль усмехается:
– Хорош мудрить, Андрюха. Иди трудись, ищи остальные кости.
– Хорош приказывать, – огрызаюсь.
Ну, блин, тоже мне большой начальник.
Рою и думаю: может, череп и впрямь древний, но этот-то, басмач, всё равно – бандюга. С чего он гнусно лыбился? «Отца не опозорь». О чём это? Отец ведь тоже собирался что-то сказать. Вчера по Интернациональной иду, а он навстречу. Как всегда, в белой рубашке, отглаженных чёрных брюках. Гладко выбрит. Туфли блестят – будто только что из операционной. И с ходу:
«Андрей, сынок, надо эту работу бросать».
«А чего? Хорошая работа. На свежем воздухе. Физкультура. И деньги платят».
«Пред людьми неудобно. Говорить станут: доктор о своих детях совсем не заботится. Нехорошо. В моём положении…»
Так, да?! Я не стерпел:
«Моё личное дело, на кого работаю. А вы… вы не о нас… только о своём положении и думаете!»
Никогда прежде ему не грубил. Просто – я сам того не ожидал – обида наружу вылезла. Он ведь внимания не обращает на то, как я к нему тянусь. Будто нет меня. Кинет иногда пару слов мимоходом, как кость, и хорош. Я из-за этого раньше даже плакал по ночам. А теперь, когда его самого коснулось, то немедленно: «Андрюша, сынок…»
Да знаю я, знаю, что несправедливо на него окрысился. Не по делу. Он как-никак думает, заботится. И о матушке, и обо мне с Заринкой. Когда год назад началась войнушка, мы без него не выжили бы. Конечно, в посёлке не стреляли, не убивали, но жрать-то было нечего. Матушке перестали платить зарплату в библиотеке. Националам легче – у каждого огород, родня в кишлаке. А у нас? Подохли бы с голоду, да отец поддержал. Это позже Равиль взял меня в бригаду…
Думал, отец рассердится. А он:
«Андрей, сейчас трудное время. На забывай, война идёт. Надо быть очень осторожным. Ты ещё многого не понимаешь. Знаешь, на каких людей работаешь? Они любой зацепке рады, лишь бы мне навредить».
«У меня даже имени не спросили…»
Но отец не слушал.
«Сейчас нет времени объяснять. Вечером…» – и отвалил.
Поговорили, называется, отец с сыном. Я ждал допоздна и ещё больше обиделся. Выходит, и на этот раз – как всегда. Матушка тоже сердилась и переспрашивала:
«Так он сказал тебе, что придёт?»
Она напекла пирожков с картошкой. Убеждена, он их любит. Я-то знаю: он картошку терпеть не может. Матушка укутала блюдо чистым полотенцем, чтобы пирожки оставались горячими. Но они всё-таки остыли…
Рою и размышляю: что отец собирался рассказать? Сто пудов, про торгаша. Не зря спрашивал: «Знаешь, у кого работаешь?» А я сегодня череп нарыл. Одно к одному. Это же, блин, детектив! Если отец вечером опять не придёт, то пойду к нему спросить, что он имел в виду. Хотя он не любит, когда без предупреждения… Вспомнил, и опять обида взяла.
Слышу, на улице за забором кто-то сигналит, будто ненормальный. И орёт:
– Андрей! Эй, Андрей!
Вылезаю из ямы, подхожу к забору. Ну, кто там ещё? Белый фургон – скорая помощь. За рулём – чёрт худой, усатый, черномазый. Али, водитель больничный. Мы с ним вроде как кореша. Кричит из окна кабины:
– Андрей, садись быстро. Поехали!
Он всегда как на пожар. Всю дорогу одно: «быстро-быстро», «давай по-быстрому». А меня злость разбирает. Вчера отец времени для меня не нашёл, а сегодня даже машину прислал. Бросай, сынок, дела и – к нему. Быстро-быстро!
