Столь же жаркого лета я не помню ни до, ни после. Может, жара и послужила причиной всему произошедшему. А, может, просто детская память, как за якорь. Цепляется за самую яркую, самую запоминающуюся черту времени и места, что стали так важны. Не знаю и судить не берусь. Я запомнил каждый момент этого лета, каждый оттенок цвета и запаха его дней. И ту самую жару.
Она наступила в начале июня. Как-то внезапно, словно свалилась на головы ни в чем не повинных горожан. Те не выдерживали её удушливых объятий, прятались в тени, если случалось выйти днем, уезжали за город дышать почти свежим воздухом, попадали в больницы с тепловыми ударами и гипертоническими кризами. А кто-то и не выдерживал вовсе, становясь данью злобным природным силам. Как мой отец.
Я тогда вернулся из школы. Был последний учебный день перед каникулами, мой девятый класс. Кинул рюкзак в коридоре, содрал мокрую майку, прошлепал в ванную.
– Сынок, это ты? – крикнула из кухни мать. Я что-то неразборчиво-утвердительно промычал, включая холодную воду. Сунул под неё руки по локоть. За спиной осторожно покашляли. На пороге ванной стоял отец.
– Привет, – сказал я.
– Привет, – отозвался он. И снова закашлялся. В тот день он выглядел хуже обычного, бледный, несмотря на жару, с проступившей испариной на лбу. И глаза пустые-пустые. И словно светятся изнутри. Мне они потом долго снились. Нет. Не в кошмарах, не вижу я кошмаров. Скучал я очень. Да и теперь, что уж там, скучаю.
– Ну что, тебя можно поздравить? – спросил он и улыбнулся.
Я отмахнулся.
– Ну, если только с тем, что кабала на три месяца отменяется.
– Что думаешь летом делать?
Отец всё чаще и чаще советовался со мной тогда. Мне льстило. Мама всегда хлопотала надо мной, как наседка, и это было так неловко и неудобно, что я злился на неё, огрызался, она расстраивалась.
– Не знаю ещё, – я пожал плечами и выключил воду. Вытер руки полотенцем.
– К Андрюхе в гости хотел съездить, хоть на недельку.
Андрюха был двоюродным братом, живущим в соседнем городе. Никогда ещё я не катался на такие расстояния один и потому в тот момент, не особо надеясь на успех, говорил нарочито грубо.
– А не рано? – ожидаемо усомнился отец. – Туда поездом шесть часов.
– Ну и что? – я фыркнул и повесил полотенце. Оно, не удержавшись на крючке, свалилось на пол. Я наклонился за ним продолжая говорить:
– Не съедят же меня в этом поезде. Ты сам говоришь, что я уже достаточно…
И осекся. Потому что, выпрямившись, увидел, как медленно заваливается отец.
Его худая рука ползла вниз по косяку двери, но пальцы не сгибались, не могли зацепиться хоть за что-нибудь. Широко раскрытые глаза смотрели в стену, мимо меня, бледное лицо стремительно багровело. Он открыл рот, захрипел и наконец упал к моим ногам. А я, оцепенев от ужаса, стоял и смотрел на него. Просто стоял и смотрел. И внутри медленно обрывалось что-то живое и трепещущее.
На кухне чем-то звякнула мама. Этот звук ворвался в оглушительную тишину ванной. И только тогда я закричал.
Сразу после похорон меня отправили в деревню, к маминой тётке. Не знаю, кто и когда решил, что мне лучше сменить обстановку, побыть на свежем воздухе, развеяться, но я тогда искренне ненавидел этого человека. Впрочем, я тогда ненавидел всех и всё. Отца, за то что умер. Мать, за то что осталась в городе решать какие-то проблемы. Старую мамину тётку, тётю Тоню, молчаливую и худенькую, глядящую на меня со слезливой жалостью. Ненавидел деревеньку в десять дворов, затерявшуюся среди бескрайних зелёных лугов. Речку-невеличку, петляющую между травяных берегов. Яблоневые сады, окружающие каждый маленький домишко. Мне казалось, что меня все бросили и забыли, что обо не вспомнят ни друзья по школе, ни ребята со двора, с которыми катались на великах, ни мама. Я останусь здесь, в глуши, никому более не нужный. И, рано или поздно умру так же, как отец, съеденный жадной нечеловеческой жарой. Пусть не врут, что это было сердце, я знал – не начнись лето, не было бы всего этого. Я ходил по лугам, где косили сено, лежал в стогах, глядя в синее чистое небо и медленно, изматывающе медленно сходил с ума от страха, отчаяния и ноющей глухой тоски. А потом не выдержал и собрался в город.
До него было почти двести километров. Направление я знал лишь приблизительно, но решил, что просто пойду по дороге в нужную сторону, а там, глядишь, и подвезет кто. Стащил у тёти Тони полбуханки хлеба на дорогу и рано утром отправился в путь.
Где-то через час мне захотелось пить. Ноги устали, солнце припекало всё ярче и ярче, а машин на просёлочной дороге не наблюдалось ни одной. Я помнил, что где-то неподалеку должен быть ручей, один из многих, то ли впадающих, то ли вытекающих из местной речушки. Я на него набрел, пока бродил вокруг деревни.
Ручей и правда обнаружился. Спуск к нему был очень неудобным, крутой косогор, песок и глина. Но пить хотелось ужасно, а внизу так заманчиво журчала вода. И я смело начал спускаться. И практически сразу же сорвался. Нога поехала по земле, не встретив ни одной преграды, руки бесполезно цеплялись за траву, выдирая её, но остановить падение не удалось. Грязный и исцарапанный, я свалился прямо в вожделенный ручей, хорошенько приложившись головой о какой-то камень, и потерял по дороге сумку с хлебом.
Минут десять я лежал без движения. Футболка намокла, волосы тоже, ладони саднило. Потом попытался встать. Не получилось. Левая нога отозвалась резкой болью. Я сел, ощупал щиколотку. На ней был значительный отёк, который, как мне показалось, рос прямо под пальцами.
«Не встану», – подумалось мне. «Так здесь и останусь».
Я откинулся назад, на спину, и снова уставился в небо. Синее, пустое. Может, его видел отец перед смертью? Ведь смотрел же он на что-то, недоступное человеческому взгляду. Мне вдруг стало легко-легко. Пусть будет как будет. Может, и лучше, что я останусь тут. Авось, никто не найдет, и я тоже умру. И не будет больше ничего. И меня не будет. Я раскинул руки и закрыл глаза. Бери меня, солнце, согласен стать новой жертвой. Только забери меня отсюда.
– Эй! – вдруг раздалось откуда-то сверху. – Ты чего тут лежишь? Тебе плохо?
На лицо упала тень. Кто-то торопливо спускался по тому же косогору, откуда сверзился я. Минута, другая, и вот уже наклонился надо мной. Пришлось открыть глаза.
Сначала я увидел косы. Две толстенные, пушистые косы с синими резинками на концах. А по ним, как мёд, разлитое солнце. Одна из кос лохматым кончиком мазнула меня по щеке, и мне показалось, что расплавленные капли света стекают мне на кожу. По спине помчались мурашки. Потом я заметил глаза. Синие, как небо, в которое я только что таращился. Нет, ещё синее. А потом маленькие жёсткие ладошки потрясли меня за плечи, и звонкий девчоночий голос спросил:
