Предисловие для тех, кто меня знает
Тот, кто будет читать эти записки, конечно, будет понимать и представлять себе, что написанное основано на каких-то реальных событиях. Но, разумеется, это не может быть правдой, и не только потому, что сочинительство и фантазия завоевали здесь свое особенное место – ведь это просто взгляд, чей-то однобокий взгляд на то, что когда-то и где-то происходило… Но и это не главное. Главное – чтобы эти записки зажили отдельной жизнью, утратив жесткую связь с реальностью, которая их породила, потому что не так важны конкретные факты, которые происходили так или эдак, или вообще не происходили, а важны зрительные образы, житейская логика и дух того времени, которые я рассматриваю, изучаю, и даже исследую сквозь призму своего, индивидуального сознания.
Эта призма полна своей логики и построена по своим геометрическим законам.
Это моя призма, мой магический кристалл, сквозь который я смотрю на мир и меряю людей…
А кто-то скажет, что это просто кривое зеркало…
Мой отец был антисемитом. Явно выраженным и нельзя сказать, чтобы очень беззлобным. Когда в фильме «Покровские ворота» старый еврей говорил с характерной интонацией: «Играй, Яша, играй», отец довольно и ехидно хмыкал. Он, не стесняясь, без всяких педагогических угрызений рассказывал достаточно злые, хоть и приличные еврейские анекдоты, и философствовал о еврействе и его засилье в советской жизни. Я, в общем-то, не знаю, были ли у него настоящие глубокие товарищи – у отца был образ мышления раздраженного мизантропа – но даже поверхностных друзей евреев мною не вспоминается.
До сих пор, по прошествии десятков лет, мне это кажется чуть странным – может, потому, что личных объективных причин для такого убежденного антисемитизма, на первый взгляд, у отца не было; к примеру, на работе, в его проектном институте – с евреями или без – отцу и так особенно ничего не светило с его незаконченным высшим и отсутствием партийности. Но был один факт в приватной жизни отца, о котором я узнал поздно, тогда, когда по какому-то удивительному закону жизни, совершенно не ведая этого (прямо «Царь Эдип» какой-то), ступил на ту же дорожку, что и он.
Оказалось, что мой отец был дважды женат. От нас, от детей – меня и брата – это тщательно скрывалось, и этот факт был глубокой тайной. Хотя опять налицо была показательная насмешка фундаментального житейского закона о том, что не бывает навсегда ничего тайного. И о первой семье отца (правда, без подробностей) я таки узнал. Узнал, наверное, в самом неподходящем, по мнению родителей возрасте.
Это случилось в 197.. году, в летние каникулы, в каких-то южных местах, где в сопровождении отца я маялся от безделья и солнца на пляже. Отец куда-то отлучился, в поисках кошелька тряхнув перед тем груду своей одежды, и из его штанов несчастным образом вывалился незамеченный им паспорт, предательски раскрывшись на той самой странице, где проставляются штампы о заключенных и разрушенных брачных союзах. Я на беду валялся рядом, и мой пытливый детский взор не замедлил уткнуться в эти самые, увы, не одинокие отметки. Видимо, инстинктивно почувствовав, что я узнал что-то для меня неподобающее, я быстро ткнул отцовский паспорт обратно в кучу одежды, откатился в сторону, сделал вид, что ничего не произошло, и впал в задумчивость.
Я думаю, что именно то, что об этой странице в паспорте, и (в переносном смысле) в жизни отца никогда и ничего не упоминалось, именно это и повергло меня – надолго – в состояние внутреннего недоумения. В общем, ситуация, когда семейный скелет в шкафу обнаруживает самый неопытный и впечатлительный член семьи. Потрясение было таким, что картинка раскрытого паспорта запечатлелась фотографией в моем мозгу на все последующие годы. Но ни тогда, ни после я не задал ни одного вопроса, и изгнал этот факт из своего сознания. К тому же отец потом заменил паспорт, и у меня не могло быть возможностей самому заглянуть в пресловутый шкаф.
Но продолжим – про дорожку. Так вот, в возрасте 23 лет, на фоне достаточно сложных и склочных отношений с домашними я решил жениться. Не буду слишком вдаваться в подробности домашней обстановки, но особой теплоты и внимания я к себе не ощущал. Мать с отцом были в расцвете сил, достигнув тогда пика относительной благоустроенности, и потому были самоуверенны, а моей ответной реакцией было гордо-презрительно махнув рукой, предоставить их самим себе, а самому пытаться вырваться к своей отдельной жизни, которую де-факто я вел уже несколько лет при видимом безразличии родителей.
В это время я и встретил Анечку, веселую молодую еврейскую девушку с немного раскосыми корейскими глазами и ослепительной белозубой улыбкой.
Сам я еще только начал формироваться как мужчина, но, наверно, был достаточно симпатичен и достаточно умен, хотя и глуп (я думаю, вы поняли). Мелковатый, но бурный поток гормональной юношеской влюбленности увлек нас обоих, со временем образовав русло немного посерьезнее – для более глубокой психологической и сексуальной привязанности. В это время, бывая у своей пассии в гостях, общаясь с её семейством, я, конечно, не мог не видеть отличительных национальных и бытовых особенностей еврейского дома. Но я не придавал им никакого значения, и предвосхищая лет на десять нудные европейские каноны толерантности, не задавал – даже не формулировал – себе никаких вопросов. Надо сказать (и потом для меня,, юного наивного интеллигента, это было откровением), что та, Анечкина, сторона эти вопросы задавала, и еще как. Анечку я отбил и увел у интеллигентного же еврейского мальчика – пианиста и программиста (или наоборот), чем вызвал, как узнал впоследствии, волнение в её обширной родственной среде. Оказывается, в те времена (не знаю, как поныне) некоторые еврейские семьи занимались планированием еврейских же семей и устройством внутренних браков.
В общем, в итоге сложилась забавная коллизия – сын убежденного антисемита попадает в ортодоксальную еврейскую среду, искренне, как полагается, скажем, в идеально толерантной современной английской школе, не придавая этому никакого значения.
Надо отдать должное моим родителям – они встрепенулись от безразличия, и вопросы задали.
Картина кухонной посиделки, когда я гордый представлял свою ослепительную, как мне казалось, избранницу, одна из немногих, которые врезаются в нашу память, и которые мы проносим затем через всю жизнь.
С небес, с облачков, где порхают пухлые младенцы с крылышками за спиной, вооруженные луками и сладостно-ядовитыми стрелами, отец спустил меня на грубую советскую землю одним вопросом (естественно, когда Анечка раскланялась и ушла):
