Платону слышались странные звуки, которым не было никакого логического объяснения. Может быть, он был напуган или просто не понимал, что происходило в этой части времени. Не своего, наброшенного сверху, как шерстяной плащ, который больше кусает, чем греет.
Он шёл с Маяковки, мимо бывшего музея Революции, мимо открытых кафе, мимо Пушкина, с укором смотрящего на украшенный Тверской бульвар, а после свернул в Камергерский, чтобы срезать путь до Лубянки. Там во дворах, втайне от «зелёных ангелов» была припаркована машина и совершенно верно ждала его, как жестокое похмелье и головная боль.
Люди изредка встречались на пути, но проходили мимо, будто бы сквозь него, вообще не замечая его душевного состояния.
Но почему? Почему никто никому не нужен…
Вчера Платон снова подрался с женой Тамарой. Они часто дрались. Ей нравилось это… Но тут особый случай. В этот раз он с ней дрался уже в каком – то обновлённом состоянии, можно сказать, был окрылён…
Тамара всегда превосходила его по силе, а потом… как часто бывает, они страстно мирились где – нибудь неподалёку от места потасовки.
Он внезапно изменился, прямо на глазах… Может, кулачок Тамары попал куда-то в нужное место, но с той минуты Платон решил, что всё, хватит это терпеть, и ушёл в ночь. Мешать алкоголь и предаваться разврату.
Правда, срослось только с алкоголем. Разврат, как – то отпал сам собой… в поздний вечер летнего понедельника все отвратительно трезвы и неперспективны…
Из открытых окон кафе тянуло запахами синтетического кофе. Запахи мешались, дробились, сыпались и, наконец, превращались в пыль.
– Ложная арабика, проклятая робуста! – гневно шептал Платон.– Что-то вообще, настоящего осталось в этом мире? Всегда всё начинается с кофе… Секс начинается с кофе, давление начинается с кофе, цирроз тоже начинается с кофе… Всякие репетиции, литературные произведения, картины… С кофе! С плохого, палёного кофе, такого – же плохого, как мы сами!
И ненароком отвечал сам себе:
– А ты? А ты? Разве ты настоящий? Разве ты сейчас здесь?
Всё ложно в этом гнилом ложноклассическом городе.
Позади послышались мерные шлепочки босых стоп по мостовой. Платон соотносил этот звук с другими звуками Москвы. Они были странными. Словно кто – то шлёпал резиновой дачной мухобойкой по голому телу… Он боялся обернуться, думая, что бы это могло быть?
С ним поравнялись носилки – октафоры, легко лежащие позолоченными деревянными перекладинами на плечах дюжих нумидийцев. Из кабинки, откинув полупрозрачную лиловатую штору, высунулась голова Анжелы, украшенная ярко – рыжими косами неестественной окраски, скрученными в «бараньи рога»
– Ты в Скатертный пойдёшь? В доме Рубеллия Плавта сегодня Каминский свои стихи читает. – спросила она с сильным юго – восточным говором.– Или со мной поедешь?
Платон застыл, но быстро ответил:
– Я… нет. У меня голова раскалывается. И Кузя там будет, и скажет снова, что я мерзавец и бездарь, поэтому пришёл выпить весь Хенесси. К тому – же, меня не приглашали.
– Гляди, как хочешь.– ответила Анжела, смахивая тополиную пушинку с верхней губы. – Я сама не хочу идти, но залила себе кромогексал во все эээ… места и больше не чихаю. Надеюсь побыть там час, полтора… и домой. Ладно, пока Платон. Увидимся на репе.
– Завтра нет репетиции.
– Ну, в среду…
– Хорошо… Звони, если станет скучно.
Анжела показала Платону язык, пару раз подняв и опустив его кончик и ударила по гулкому дну кабинки.
Нумидийцы унесли её в проулок.
На углу улицы три проститутки сворачивали циновки.
– Эй! – крикнула Платону, незаметно отделившись от стены дома мамка с голым круглым животом.– Девочку хочешь? За углом, или у нас тут, близко?
– Нет… я сегодня не в настроении.– ответил Платон, махнув рукой.
У одной из проституток он стрельнул сигарету, помог ей скатать огромную циновку в аккуратную трубочку и полюбовавшись на красиво подсвеченную сплетениями светодиодных огней пельменную, нервно хихикнул.
– Ещё когда я был маленький, возвращаясь с мультиков из кинотеатра «Баррикады», мы с мамой ели тут пельмени. А сейчас вы мне предлагаете такие страсти, что просто ужас!
Проститутки, рождённые уже после развала Союза понимающе кивнули. Девяностые были для них сейчас романтическим временем… А восьмидесятые вообще пропадали где-то в тумане середины двадцатого века.
Одна из них, самая молодая, в полосатых гольфах и тонком греческом хитониске подошла к стене пельменной, достала из фальшивых волос гвоздь и между окон, на краснокирпичной кладке нацарапала:
– Сикстия, все удовольствия за три асса в час. Улица, машина, кусты.
Платон, прочитал и скривился.
– Дорого берёшь! В наше время такого не было, дуры вы рязанские! – сказал он ласково.
– Я не с Рязани. Я с Мурома.– ответила проститутка в гольфах.
Фонари перемигивались, из редких машин доносился модный реп, проникая вибрацией савбуфера в организм Платона.
Платон шёл к Лубянке и выпотрошенные старинные дома – комоды, дома – ларцы, дворцы – обманки, затянутые местами красивой сеткой, рождали в нём тоскливые приступы сожаления обо всём на свете.
Нужно было начать с того, кем были мои родители и предки, но я скажу только, что они были рабами. А вовсе не царского рода, как заставлял думать всех Луций. Нет, не Пергам моя родина. Моя родина Рим. Вольноотпущенник сенатора Авла Волюция выкупил себя за тридцать тысяч сестерциев, разбогатев на продаже писчих перьев, серебряных стилусов и табул для школы. Так мы получили свободу. Я и мать. Мать умерла от простуды, отец от тоски и я осталась на попечении патрона и матроны Паулины, его супруги. Сперва, я жила при доме, хотя патроны и снабдили меня деньгами, чтобы я наняла каморку в инсуле. Но, конечно, мне этого было мало. Я осталась с ними, хотя и мне было неприятно в шестнадцать лет делить ложе со стариком, втайне от его супруги. Спасло меня то, что их сын Антоний стал заглядываться на меня. Старик Авл водил меня в театр, я сопровождала его по клиентским делам, а часто нас приглашали в покои цезаря на пирушки и игры, и я, можно сказать, была довольна жизнью… Пока меня не заметила Агриппина. Старая змея. Она забрала меня во дворец.
До этого я часто бывала на пирах Клавдия с сенатором Авлом и его женой, а так же на других праздниках, куда он ходил без жены, когда ещё жива была Мессалина. Луций часто попадался мне на глаза и в Цирке и во дворце, в бытность свою ещё мальчиком.
Теперь он вошёл в возраст юноши.
Я часто плакала на Аппиевой дороге, сидя возле маленького саркофага родителей. Да, старик Авл соорудил его за цену моего девства.
Я хотела сама оказаться по ту сторону жизни, встретиться с ними и жаловаться на страшную свою судьбу, которая решилась в тот момент, когда я увидела Луция, клянусь Юпитером, ничего такого родители мне не желали бы.
