Пролог. Тунки́нская долина, Республика Бурятия
>(18 марта 2012 года)
Все лица и события есть
плод авторского воображения.
Любое сходство совершенно
случайное совпадение.
– Не май месяц, как бы нам не обморозиться! Вьюга-то какая разыгралась! Как ты думаешь, Сан Саныч?!
Молодой парень, лет двадцати, может, чуть больше, ибо пушка на лице еще бритва не касалась, весело отплясывал на весенних, чуть грязноватых проталинах, уже прилично засыпанных все прибывающим снегом: кирзовые сапоги, пусть и с шерстяными носками, не самая лучшая для этого времени года обувка.
Хоть уже и пригревает днем весеннее солнышко, да только ночи самые что ни на есть зимние, с леденящим душу студеным, звонким звездным небом, и ласковая оттепель в любой момент по причудливой прихоти погоды может смениться на метель и мороз.
– Вот ведь, мать ее, весна называется! Двенадцать месяцев зима, а остальное лето… Как там поется?
Он, поежившись, поднял воротник серой парадной офицерской шинели уже полузабытых советских времен. Вопрос, явившийся риторическим, был, словно в подтверждение слов, подхвачен и унесен очередным порывом снежного ветра.
– Ну и хиус! Не зря небо с утра морошное было…
– Че-е-го?! Ты говори по-русски-то! Никак не могу до сих пор привыкнуть к твоим словечкам!
Молодой забубнил, все глубже кутаясь в продуваемую насквозь шинель, продолжая громко топать сапогами.
– Слышь, Сан Саныч, заправь мне папаху под воротник, а то дуёт в ухи и за шкирку сыплет!
– А ты не у́хами слухай, а уха́ми, тогда и поймешь! Деревня! Не дуёт, а дует! Сколько вас ни учи…
Второй, более зрелых лет – под сороковник, никак не меньше, а то лет на пять и больше, со стриженой бородой, так дернул за воротник шинели, что парень покачнулся:
– Хиус, говорю, дует!
– Угу!
Молодой замычал, соглашаясь. Потоптавшись, он попытался встать по ветру, но безжалостные порывы кружили белую мерзлую карусель всюду, находя малейшие возможности, чтобы забраться в рукава, за воротник или еще куда, пробирая холодом до дрожи.
– Ты где папаху-то брал, паря? – Тот, что постарше, поправил свою, добротную, шитую из старого овчинного полушубка. – Говорил я тебе, справу у меня покупай! Как для себя сшил бы тебе и грошей бы скинул немного… – он прищурился, прикидывая, – добре бы скинул! Вот стой теперь, мерзни!
– Сам шил! Мех стоит, как сбитый Боинг, – он покачал головой, – две с полтиной тыщщи заплатил! Хороший мех, искусственный итальянский, под овчину…
Молодой отчаялся уже бороться с ветром и просто нахлобучил папаху на глаза. Громко шмыгнув, он втянул голову в плечи, поближе к поднятому воротнику шинели, отчего на растерзание ветру остался один несчастный нос, под которым уже предательски поблескивали замерзшие сосульки.
– Ну-да, ну-да! Вот все вы такие и есть, – Сан Саныч поморщился, – искусственные… Дурак, говорю! Моя-то – натуральная, из овчины! Как раз на тебя кусок-то и остался! Потом бы, Родя, и расплатился!
– Ага!
Родион от обиды аж вытянул шею, но тут же снова скукожился, получив щедрую порцию ледяной крупы в найденный ветром промежуток между шеей и воротником.
– Не зря тебя, Пасюк, побить хотели! Я тебе еще за сапоги и за, – он натянул папаху, полностью скрыв даже нос, – шинелку должен! Так здорово ты мне цену по-свойски скинул, что с твоей скидкой я почти в полтора раза дороже, чем в другом месте бы взял! А папаха твоя вообще бы для меня на вес золота вышла…
– А ты найди сперва другое место! Вот то-то же! Сам же говоришь, папаха была бы хороша, ну какие тогда разговоры за деньги? Ну а это фуфло и папахой назвать сложно!
Сан Саныч придирчиво оглядел ярко-желтый, кислотно-ядовитого цвета шлык с перекрестием блестящих золотого отлива ленточек.
– А шинель? Я бы тебе все и пришил, за гроши-то! И папаху купил бы, не пожалел…
– Угу!
Только и оставалось снова промычать Родиону, соглашаясь с Пасюком, одетым не в пример теплее его: высокие монгольские сапоги с собачьим мехом, злосчастная овчинная папаха, теплый, из рыжей верблюжьей монгольской же шерсти башлык, надежно защищавший шею, в отличие от его синтетического шарфика.
Даже щегольская, черная бекеша Пасюка, являвшаяся объектом всеобщей зависти, выглядела теплее и основательнее, чем его хлипкая шинелька. Правда, невдомек Родиону было, что сие произведение искусства было состряпано рукастым казаком из найденного на помойке старого пальто, выброшенного неизвестным хозяином или даже хозяйкой, за полной негодностью, давностью лет и переменчивостью моды, о чем, естественно, Пасюк предпочитал не распространяться.
На бекеше чудно смотрелся искусно пошитый, опять же, Пасюком башлык, концы которого сейчас были закинуты за широкую спину, но не засунуты под офицерский ремень – традиция, по которой всем должно быть видно, что казак гулеванит.
Вся остальная фурнитура его обмундирования была, в большинстве своем, сделана, опять-таки, самолично и с большой тщательностью. На плечах Пасюка были аккуратно пришиты погоны с четырьмя звездочками подъесаула реестрового казачьего войска, ибо дополнялись соответствующими эмблемами в виде скрещенных шашек белого цвета (казаки, входившие в Союз казаков России, старались использовать для этой цели маленькие золотистые императорские короны). На рукавах имелись самодельные «романовская» императорская нашивка принадлежности к монархическим взглядам и совершенно неуставной шеврон с черепом и перекрещенными костями, которые являли собой «Адамову (или «мертвую», как она часто именовалась в обиходе) голову».
Довершала картину маслом висящая на портупее бравая кавказская шашка, размером чуть ли не в половину роста невысокого, или, как говорят в таких случаях, коренастого, а чаще, мал клоп да вонюч, Пасюка. Что им двигало, когда он выбирал себе сие оружие, неизвестно. Видимо, все же прав был старина Фрейд, рассуждая о приоритетах размеров и мужских сублимаций, с ними связанных…
Тем не менее эта шашка производила на Родиона неизгладимое впечатление отчасти и потому, что у него, во-первых, вообще никакой не было – покупка была не из дешевых.
