– Сто чертей! Щенок! Полдня мается солнце, а он, бездельник, забыл про гаммы! Арпеджио, двойные, флажолеты! – И грозно нависает надо мной отцовский нос, по-орлиному хищный и смуглый, а взбесившиеся навыкате, глаза не жалеют меня и не слышат, их дело – давить, топтать, карать!
Давить, топтать, карать!
– Гадёныш! Тварь безмозглая, играй!!!
Вчера отец продулся в лотерею. Сегодня же, с утра, вином перебродившим, негодуя, кипела кровь фанатика и игрока, рождённого для казино и авантюр, как я – для скрипки.
Злой, тёмный, буйный мой отец тряс кулаками, устрашая, – они накажут меня больно и жестоко. А взмокшие цвета вороного крыла волосы прилипли кольцами к распаренному лбу: он хорошо поел и на губах его остались, не обсохнув, следы баранины в томатах и жареного на оливковом масле лука.
Он севшим от ругани голосом рявкнул:
– Не давать негодяю еды!
– Антонио! Ирод! – мать, осмелев, тигрицей налетела на отца, сметая юбкой со стола разбросанные карты. – Ах ты, дурак! Погубишь сына, изверг.
Отец стоял пред нею крупный и высокий, и возмущенный бранью: «бессовестная баба!» – не выдержал:
– Вон женщина, на своё место! В кухню, брысь!
Ударить бы её и смять, и изукрасить синяками. Чтоб постыдилась сунуться к соседям, стерва.
Но матери глаза, устав от страха и переживаний, жгли ненавистью и печалью; отец споткнулся, порываясь к ней. Чуть двинувшись, остановился, замер. И отступил.
– Убийца! Шесть лет ребёнку, а вытворяешь что над ним! Ты гад паршивый, душегуб! – накинулась она на мужа, достигнув края, насылая порчу: – О будь ты проклят, живодёр.
– О боже! Дура! На мою шею! – взмолился от души отец. И в гневе топнул башмаком: – Играй бездельник! Что развесил уши?! Иль тянешь время, паразит?
И я настроил скрипку, прижавшись к ней щекою, прислушался и заиграл.
В Сан-Лоренцо, в романском соборе Генуи громко ударил колокол и неспешно, важно, грузно растянулся и разнёсся, раскатился над окрестными домами и тенистыми улочками его густоязычный, мерный гул, его тысячемилевый, зовущий прихожан молиться и взывать к Всевышнему, раскатистый, баритоновый рёв.
Бам! Бом! Бим!
Бу-у-ум!
Да не забудьте господа Бога! Отца сущего, Отца небесного!
…Звук свалил меня на пол.
Придавил, как хорёк суслика, во время охоты.
И сжал предсмертным объятием виски.
Я упал.
Захрипел, задёргался, затих.
Родители стояли – и ни звука.
Мать подняла оброненную мною скрипку – живую и без трещин. И серое лицо её жило в аду.
– Врача, – произнесла она.
– За доктором, – растерянно – отец.
Он чувствовал неведомую робость, смотря нашкодившим котом: и я не я, сметана не моя, в чём дело, господа?
– Всё ты! Довёл ребёнка манией состряпать скрипача!
– Ну хватит! – не выдержал отец брюзжания жены. Просил, не глядя: – Помоги.
И отнесли меня в дальнюю комнату с решетчатыми, в медной вязи окнами. Сопя, вздыхая и кляня, за доктором послали.
Явившись, лекарь не развеял их сомнений, пообещал:
– Намучаетесь вы с ним.
И он раскрыл добротный расписной кошель, привычно взял протянутые ему деньги и опустил флорины в кожаные недра. Ушел.
* * *
Проснулся ночью я глубокой, и густо-синей, и прохладной, окутанной безмолвием звёздным – спи, небо, спи!
На стены натыкаясь, я ушел из комнаты с решетками на окнах – ковали для изящной клетки, но не для дома скрипача.
Пуста дорога и темна, людскими башмаками стёрта, колёсами карет, я брёл по ней навстречу морю, его дыханию и шуму. Раскинулось и растянулось, и раздалось, и разлеглось!!!
Эй, море, это я. Пришел. Не узнаёшь?
Ты отчего устало дышишь, ворочаясь без отдыха в лагунах, смолкая среди гладких скал? Что, холодно, знобит?
Проснись! Эй, море!
Я к тебе пришел. Ты видишь?
Море, пой. Для меня и тихо. Никому не слышно.
Бриз, ракушки, песок – спят.
Море, пой. Валуны и креветки – спят.
Ночь-бродяжка, сомкнула губы на влажном, горьком твоём плече.
А звёзды, звёзды! Надежда ночи, глаза-гранаты, сапфиры-слёзы – вот сколько их! Объять – не удержать!
Развеются по ветру, если разжать ладони.
Как невозможно уйти от них и заслониться или укрыться ни дереву, ни человеку, ни птице, ни цветку, ни зверю – никому!
Ай, море, море, ты поёшь? Поёшь ли ты?
А звёздные дороги в чёрном небе тихи и беспечальны, бессуетны. Иди по ним к восьми ветрам в любую сторону.
И всё молчит. Всё.
Звёзды, звёзды, не тянитесь к морю, не касайтесь глуби остриём лучей. Пальцы-свечки, не волнуйте светом недра-темноту.
Тише, звёзды, не будите скрипку.
Спит она. Тут на плече. Легко дышат её деки цвета поздней вишни, тёмно-красной. Спелой.
Отчего я плачу? Отчего мне горько?
Слился с морем. Скрипка спит.
И мы вместе.
Я несчастлив? Несвободен?
Хризантемы-звёзды, вы, гранаты-звёзды!
Что сильнее: ненависть или знак доброты?
Кто ответит, кто утешит? Кто поймёт и кто защитит?
Дом – тюрьма.
Там бьют. И не любят. Не жалеют, терпя. Не умеют прощать.
Есть дом, где не лгут?
Есть дом, где прощают и любят?
…По белым камням переулка вернулся я домой.
