ГЛАВА ПЕРВАЯ
День совершенно не располагал к путешествиям, а с сумерками поднялся ветер такой силы, что все, задержавшиеся в дороге, поспешили под гостеприимный кров ближайшего трактира. В зал за какие-то полчаса набилось столько народу, что нищего музыканта зажали в самый угол между очагом и старым сервантом, где на почетном месте стояли четыре оловянных кружки «перепей-неперепью». Бродяга особенно и не возражал: от очага шло приятное тепло, прогревающее кости, едва прикрытые заплатанными одеждами. К тому же, на вертеле неспешно крутился, подставляя бока огню, жирный поросенок, источая пленительные ароматы. Денег на жаркое у музыканта не было, у него не было денег даже на хрюканье жареного поросенка, а так хоть понюхать можно. Кружку дешевого пива хозяин поднес бесплатно в честь дня Всех Святых, и теперь обносил в точности такими же кружками всех прочих гостей. Дородный трактирщик свято соблюдал традиции, тем более, что они не запрещали наливать в дареную кружку самое дешевое пойло и нещадно разбавлять его. Впрочем, музыканту приходилось в своих странствиях пить и худшие помои. Тут хоть посуда была вымыта и столы выскоблены.
В прежние времена, вспоминал бродяга-музыкант, дорога на Шеллоу-тон не была и в половину такой оживленной. Виной тому были лес, заселенный всевозможной нечистью, начиная от разбойников и заканчивая смутными слухами об упырях. Немалую роль в заброшенности тракта играла лесная ведьмина обитель. Доподлинно неизвестно, чем занимались почтенные Сестры в своем уединенном доме, но от этой дороги проезжих много лет отпугивали слухи о ревнивых бесовках, насылающих на неудачливых путников рога, копыта и мужское бессилие.
Музыкант прислушался, надеясь по обрывкам разговоров понять, чем же так привлекателен стал вдруг Шеллоу-тон, прежде бывший не более чем приграничным городком.
— ...он как прыгнет на Михася! С клыков слюна ядовитая каплет, а смраааад!...
Музыкант насмешливо скривился. Ясно, слева здоровенный детина рассказывал двум своим здоровякам-собутыльникам старую как мир историю о своем брате-куме-свате, схватившемся с чудовищным оборотнем. Свата этого никто, кроме его самого, не знал, поэтому история выходила вполне правдоподобная. Музыкант и сам бы мог сходу сочинить такую же, правда, добавил бы побольше кровавых подробностей. Кровавые подробности были его коньком. Он вновь прислушался.
Говорили о празднике, который затеяли в Шеллоу-тоне, о ценах на зерно и лес, о поганом местном пиве, о том, как странно притихли ведьмы. О чем угодно, и обо всем, что музыкант знал и так. Он начал скучать, к тому же — страшно хотелось есть. Свинина поджарилась, и теперь нетерпеливо роняла на угли ароматные капли сока, отчего очаг исторгал шипение и целые клубы восхитительного запаха. Музыкант сглотнул и попытался сообразить, чем бы смог заплатить за обед. Разве что памятной серьгой из белого золота. А потом можно было бы смело платить головой: уж больно приметной была серьга, к тому же вынута из дрянного уха. Кольцо на пальце музыканта было выточено из дуба, пряжка на поясе едва ли стоила дороже куска хлеба. На что-то еще могла сгодиться фибула, скрепляющая его залатанный ветхий плащ, весьма скромная на вид, зато серебряная. Но фибула была дорога музыканту как память о прошлом, о важном уроке, и пока он не готов был расплачиваться своей памятью за хлеб и вино, а пусть даже и за кусок свинины.
Музыкант так погрузился в свои невеселые мысли, что едва не подскочил, когда его хлопнули по плечу. Вскинув недоуменно голову, музыкант уставился на того самого детину, чей родич победил оборотня. То есть, скорее всего, победил, а иначе какой был смысл рассказывать? На груди у детины поверх давно нестиранной сорочки — дублет был сброшен на лавку — висел медальон с гравированным мечом, щитом и ветвями дуба. Ишь ты, наемник, да еще и сэр, а если по физиономии судить — крестьянин из ближайшего села, на базар репу повез. Выговор у него был соответственный: раскатистое «р» выходца из западных земель, где репы сажают видимо-невидимо, интонации разбойника с большой (ладно, не очень большой) дороги, а вдобавок еще и глупая пьяная ухмылка. За прошедшие годы измельчали как наемники, так и рыцари.
— Бренчишь? — спросил «сэр», мотнув косматой головой в сторону заботливо укутанной запасным, куда более целым, плащом гитары.
— Играю, — согласился музыкант. — Пою. Пляшу на столе.
— Не-е-э! — поспешно отмахнулся детина-наемник, начисто лишенный чувства юмора, даже такого примитивного. — Этого не надобно.
— Когда напьюсь, — невозмутимо закончил музыкант и в один глоток прикончил кружку пива, которое по совести стоило бы вылить за порог. Такая жуткая гадость!
Наемник покосился на свой стол, где нетронутыми стояли дареные кружки. Он, очевидно, был такого же мнения об этом пиве. Каким бы пентюхом детина не выглядел, денежки у него водились. Хозяин как раз выставлял на стол две бутылки вина, жбанчик пива, а его помощница художественно дополняла натюрморт тарелками со всевозможными закусками. От подобного зрелища у музыканта просто слюнки потекли.
— Балладу хочу! — сообщил детина доверительным тоном.
— На голодный желудок не пою, — отрезал музыкант. — Горло к пузу прилипает, звук не тот.
Детина кивнул своим спутникам, и к столу был придвинут еще один табурет. Музыкант пересел к новым своим знакомым, положил гитару на колени и бесцеремонно потянулся за ломтем хлеба. Наемники — у двух других тоже были медальоны, но уже без дубовых ветвей — окинули сочувственными взглядами худую фигуру бродяги и подложили ему на тарелку мяса и тушеного картофеля. Все трое терпеливо ждали, пока музыкант насытится, и тот не торопился. Отдал должное мясу и картофелю (от обилия перца чуть не подавился едой), сделал пару глотков пива. За это было уплачено, так что трактирщик нацедил, что получше. Но разбавить не позабыл. Наконец, насытившись, музыкант отодвинулся от стола и начал осторожно распутывать узлы и разворачивать слой за слоем гитару. Наемники с удивлением следили за появлением незнакомого им инструмента. Гитар здесь, конечно, не видели; все местные менестрели отдавали предпочтение лютням. Они и зваться предпочитали менестрелями и бардами, а музыкант этого отчего-то не любил. И лютню он не любил: слишком большая, слишком тяжелая, слишком манерная и слишком капризная подруга. Зато гитару с ее умением говорить разными голосами, подражать и шепоту ветра, и переливам клавира, и тяжелым шагам, музыкант почти боготворил. Провел рукой по струнам, подтянул ослабленный колок, проверил строй. Гитара радостно отозвалась тихим низким гудением.
