Кипя от злости, вжимаю педаль газа в пол так, что машина не едет, а летит по пустынной дороге, мягко подпрыгивая на многочисленных «спящих полицейских». Ветер из открытого окна холодит разгорячённое лицо и путает и без того непослушные пряди, но и он не может помочь мне успокоиться и сбавить обороты. С остервенением крутя баранку, чтобы не попасть в глубокие выбоины, заполненные дождевой водой, матерюсь во весь голос, в очередной раз рассказывая мужу о том, что я думаю о нём, его мамочке и об этом осточертевшем дурацком городе, в котором за десять лет, что я здесь осела, так и не установили светофоры на перекрестках. Я не говорю о тех нескольких мигающих невпопад недоразумениях в центре, на которые никто никогда не обращает внимания. Ору специально на русском языке, прекрасно зная, что Джонатан не поймёт ни одного моего слова. И вообще, я не уверена, что муж меня слушает, только это не имеет никакого значения. Мне нужно просто-напросто выговориться. И для этого он подходит лучше всего. Во-первых, ни черта не понимает по-русски; во-вторых, не видит моего искажённого и красного от злости лица, так как говорим мы по телефону, подключенному к радиоприёмнику; а в-третьих, я знаю, что он не рассердится, а наоборот, придя вечером с работы, будет особенно предупредителен со мной, словно с неразумным подростком, переживающим пубертатный период. Так почему бы не поорать и не выплеснуть накопившуюся досаду? Последствий не будет, так что вперед, Ольга! И я визжу как раненый кабан, не стесняясь в выборе выражений. Вот оно – филологическое образование! Не подводит, подсовывая вовремя фразы одна другой красноречивее и витиеватее, в которых что ни ругательство, то про мать его…
Взбесилась я сегодня именно из-за неё, его матери. Заезжая утром во двор, где расположился детский сад, с близнецами Мими и Томи, первое, что я увидела на игровой площадке, была «красная гора», машущая мне обеими руками. В красном шёлковом платье и такого же цвета широкополой шляпе, разлюбимая свекровь Жанет не просто бросалась в глаза на фоне спокойной зелени сада, а приковывала взгляды. Не успела я припарковаться, как «красная гора» довольно резво для её комплекции соскочила с места и засеменила навстречу, сложив густо накрашенные губы «бантиком» и широко расставив руки. На одной висела, о, боже, ярко-красная лакированная сумка. Ни дать ни взять, пожарник! Только вместо огнетушителя на руке болтается огромная торба. Мими и Томи с радостным визгом побежали к Жанет, которая, потискав и расцеловав их, сначала оставила вульгарные отпечатки помады на детских смуглых щёчках, а затем, достав платочек и послюнявив его, стала усердно вытирать следы поцелуев, чем вызвала слёзы Мими, которой не понравилось, как бабка тёрла её нежную кожу. Но та уже вытаскивала из недр своей красной сумки шоколадки в блестящих обёртках. Дети, быстро похватав сладости, прильнули к своей бабуле, прекрасно зная, хитрецы, что я буду протестовать против шоколада. Стараясь не показывать вида, что злюсь, я попыталась уговорить близнецов не брать угощение с собой в группу. Они заартачились, а бабуля вступилась за них, одарив меня таким сердитым взглядом, что я почти сдалась, но, представив лимонно-кислое лицо воспитательницы фрау Крюгер при виде шоколада в руках Мими и Томи, содрогнулась от ужаса и пошла на второй заход, уговаривая малышей отдать сладости мне на хранение до вечера. Дело в том, что в детском саду господствовала антисахарная политика, и фрау Крюгер, категорически запрещала детям приносить из дома сладости. В конце концов, мне удалось конфисковать сладкую контрабанду и впихнуть упиравшихся детей в комнату, где у разноцветных ящичков воспитанников поджидала чопорная преподавательница с акульей улыбкой на вытянутом лице. Свекровь скромно осталась ждать меня снаружи, видимо, боясь попадаться на глаза «той вредной немке», как она окрестила воспитательницу и с которой уже успела поцапаться не один, кстати, раз.
Сделав вид, что ничего не произошло, Жанет защебетала со мной на кисвахили, прекрасно зная, что я плохо понимаю этот язык. Отвечая на все вопросы односложно и невпопад «ндио» (1), я шла к машине, мечтая только об одном – избавиться от свекровушки. Но не тут-то было! У неё были свои планы на моё время. Оказывается, мы должны пойти в торговый центр Виллач маркет, что через дорогу, чтобы там с её подругами выпить утренний кофе со свежими круасанами. Все мои попытки отговориться от посиделок не увенчались успехом. Пришлось идти в кафе и торчать там до полудня с такими же богатыми старыми бездельницами и модницами, как Жанет. Еле отбившись от целой стаи невыносимых свекровей (честное слово, все на одно лицо!), я всё же умудрилась улизнуть, наврав про маникюршу, ожидавшую меня в салоне красоты.
И теперь я высказывала мужу, не стесняясь в выражениях, всё, что думаю о Жанет и её заклятых подружках. На повороте пришлось сбавить скорость, чтобы не въехать в скривленный фонарный столб. До сих пор не могу понять, почему его вообще не уберут в другое место? В эту облупившуюся железяку с завидной частотой врезается кто-то из соседей или их гостей, но ни у кого не возникает мысли перенести помеху подальше от дороги. И об этом прокричала моему ангельски терпеливому Джонатану, чувствуя себя самой разнесчастной женщиной на всём белом свете. Хотя, если принять во внимание, что я в Африке, то на всём чёрном свете. К чёрту политкорректность! Да, тяжело быть белым человеком в африканской стране, особенно если твоя свекровь коренная кенийка, большая и здоровая, как десять диких буффало. Она искренне считает, что я слишком бледная, и надоедает такими невинными, на первый взгляд, вопросами, как: «Милая, ты нездорова?», «Почему ты такая изнурённая и уставшая?», «Хочешь, мы поедем на океан позагорать?», «У тебя проблемы с меланином?». Порой я готова повеситься от такой трогательной заботы.
Вырулив на неширокую улицу, ведущую к нашему дому, я притормозила, увидев не меньше десятка разнокалиберных автомобилей у парагвайского посольства. Ярко раскрашенные «минибазы» и пикапы были неуклюже припаркованы прямо на заросших травой тротуарах и не были похожи на обычные здесь посольские чёрные мерседесы с тонированными стёклами. Вопить я тут же перестала, рассматривая странных людей, столпившихся перед наглухо закрытыми воротами. Ещё утром вокруг посольства были тишь да благодать. И только было я сообразила, что это журналисты с камерами и микрофонами, как, быстро перебирая длинными ногами в синих туфлях на высоченных каблуках, в мою сторону рванула густо накрашенная вертлявая девица. Пока она бежала, я успела рассмотреть её наряд. Репортер была одета по последней африканской моде: светло-зелёные облегающие джинсы заканчивались синими туфлями, которые больше подошли бы для вечеринки, но никак не для беганья по старому тротуару; белая коротенькая маечка с глубоким декольте, из которой знойно просились наружу пышные чёрные дыни-груди, чуть ли не лопалась на швах; на голове красовался парик с пышными локонами цвета свежей ржавчины. Вдруг рука с длинными, ярко-красными акриловыми ногтями всунула мне под нос микрофон и только затем раздался грудной голос журналистки: «Как вы думаете, кто убил госпожу посла?». До меня не сразу дошло, о чём спрашивает девушка, тыча микрофоном в лицо. Вырвал меня из оцепенения муж, удивлённо воскликнувший из динамика: «Кто это там, Ольга?». Журналистка, не ожидавшая услышать мужской голос в салоне, где я была в полном одиночестве, взвизгнула и отступила на шаг, упершись спиной в камеру оператора. Воспользовавшись моментом, я нажала на педаль газа и рванула к своим воротам, где меня уже ждал охранник.
