Хочу поведать вам сейчас,
Как эта песня создалась
Про Жимолость: всего верней
Такое дать названье ей.
И в книгах прочитала я,
И от людей слыхала я,
Как королева и Тристан
Страдали от любовных ран.
Как смертная спустилась тень
На них в один и тот же день.
Тристан в опале. В горький час -
Увы – беда над ним стряслась.
За то, что в королеву он,
В Изольду страстно был влюблен.
Отослан Марком-королем
Тристан-племянник в отчий дом
На юг Уэльса. Целый год
Он там в отчаянье живет.
Так извела его тоска,
Что кажется – и смерть близка.
Пусть это вас не удивит:
Кто в сердце любящем хранит
Упорство верности, – тому
Не жить без милой, одному.
Но как же быть с самим собой?
Тристан бросает край родной,
Он в милом Корнуэльсе вновь,
Где королева, где любовь.
Чтоб не проведали о нем,
В лесу приюта ищет днем,
Когда же меркнет свод небес,
Он тихо покидает лес,
И в хижине у бедняков
Находит дружбу, пищу, кров.
Там новости он узнавал,
И вот однажды услыхал,
Что есть от короля приказ,
Чтоб в Тинтажеле собралась
На праздник Троицы святой
Вся знать. Готовя пир большой,
Король зовет господ и дам
На игры пышные, и там
Изволит принимать гостей
Он с королевою своей.
Тристан подумал: полно ждать,
Она должна о нем узнать.
Когда бароны с королем
На праздник двинулись путем
Своим обычным через лес -
Он стал под лиственный навес.
С лещины ветку отломал,
Ножом искусно обстругал
Он с четырех сторон ее
И имя вырезал свое.
И верил он, что будет так:
Увидит королева знак,
Что для нее оставил друг,
И все ей ясно станет вдруг.
И слово милое прочтет,
И верно смысл его поймет.
Тристан здесь пробыл много дней,
Все время думая о ней,
Мечтая только об одном, -
Как повидаться с ней тайком.
Ведь без нее ему не жить.
Их участь можно бы сравнить
Безрадостную с тем, как тут
Побеги жимолости льнут
К орешнику в глуши лесной:
Когда она с его корой,
Прижавшись к ней, почти срослась,
Легко им вместе: в добрый час!
Но разлучи их, и тогда
Обоим горькая беда:
Зачахнет вдруг орешник тот,
А с ним и жимолость умрет.
И так же сгинем мы, любя:
Ты – без меня, я – без тебя!
Вот едет по лесу верхом
Изольда на коне своем,
И видит палочку она,
И надпись тоже прочтена,
И верной свите дан приказ
На отдых спешиться тотчас.
Остановились. Надо ей
Уйти подальше от людей.
Она Бранжьену позвала,
Что самой преданной была.
Тихонько отошли они
И скрылись вмиг в лесной тени,
А там нашла она того,
Кто ей милей, нужней всего.
Их радости не описать:
Он столько должен ей сказать,
И столько нежных слов она
Найти для милого должна:
Пусть он услышит все, и пусть
Поймет ее тоску и грусть.
Тристана нужно научить,
Как оправданье получить
У Марка-короля: ведь он
Наветом подлым был смущен.
И вновь разлука им, и слез
Опять немало пролилось.
Тристан ушел в Уэльс и ждал,
Чтоб Марк-король его призвал.
Хоть радость краткою была,
Что палочка ему дала,
Заговорившая о нем,
Но, жадно помня обо всем,
Тристан – он и арфистом был -
Там песню новую сложил
Про жимолость: вот так она
С тех самых пор и названа.
А в Англии, не изменив
Названья, скажем мы gotelef1.
Всю правду, как слыхала я,
Так вам и рассказала я.
Мария Французская, «Жимолость»
Перевод Н. Я. Рыковой
I
«Аномальная жара», – говори в новостях. За окном лучи солнца плавили воздух, разрезая и искажая его. В стенах библиотеки плавились головы и тела студентов. Разного возраста, пола, национальности, они все одинаково мучались от жары, ощущая себя в ловушке. При этом, вытирая пот со своих тел, они испытывали странное приятное чувство, оборачивались друг на друга, наблюдали, как кто-то расстёгивает ещё одну пуговицу, заворачивает рукава или приподнимает юбку. Духота, старательно разгоняемая сквозняком, наполняла библиотеку взрывоопасным веществом, пятым элементом, незримо витающим среди людей.
За одной из парт, обложенный книгами, перед компьютером, сидел молодой человек, нервно перелистывающий книгу «Сопротивление материалов». В попытках сосредоточиться, он совсем не слушал свою соседку, рассказывающую ему про то, что она встретила иностранцев, но не смогла подсказать им, где находится ки́рха, потому что не знала, что это такое.
– Кирха – это что-то еврейское, вроде, – отвечал ей парень, не вдумываясь и не вслушиваясь.
– Не-ет, еврейская – это синагога. А кирха – лютеранская.
– Угу.
– Вообще, по-немецки это не обязательно лютеранская церковь, а церковь как таковая…
– Угу.
– Ром, ты меня не слушаешь? – обиженно спросила девушка. Она смотрела на этого высокого, широкоплечего красивого человека в поисках чего-то человеческого.
– Слушаю. Мне интересно, правда, – ответил Роман, бросил книгу и поднял взгляд.
Он вдруг увидел на красном лице своей соседки не открытую ранее необычайную красоту. Как будто именно сейчас, в эту минуту, в жару, скривив от обиды лицо, она приобрела новый, особенный вид, и каждая точка, каждая линия на лице её заиграла новой краской. Роман вглядывался в изумрудные глаза этой девушки, не моргая, задержав дыхание. Она не выдержала напор его взгляда и отвернулась, краснея ещё сильнее.
– Алиса, я…
Но он не договорил. По библиотеке пронёсся резкий, насыщенный запах духов. Независимо от желания, все мужские головы повернулись в сторону двери. В еле прикрывавшей женское начало красной клетчатой юбке и просвечивающей распахнутой тонкой блузке в библиотеку вошла девушка, надменно оглядываясь, оценивая присутствующих.
– И что она забыла в библиотеке? – сказала Алиса сквозь зубы.
Походив немного, поговорив с несколькими людьми, наклоняясь неприлично низко с обеих сторон, девушка положила что-то в миниатюрную сумочку, улыбнулась и вышла. Роман чуть не упал со стула, отодвигаясь, силясь проводить её взглядом через оставленную ей открытую дверь до самого конца коридора.
– Я пойду, – сказала Алиса.
– Подожди, я провожу тебя, – после этих слов Алиса просияла, – всё равно уже нет сил читать, – сияние и проявляющаяся улыбка сошли с лица.
Они молча дошли до метро, Алиса, не повернувшись, бросила сухое «пока» и быстро, почти бегом, спустилась в подземку. Странная она сегодня, – подумал Роман.
Никита сидел напротив мамы на кухне, припекаемой золотистыми лучами, и смотрел перед собой, испытывая себя, сколько он сможет, не моргая, удерживать взгляд на одной точке, пока перед глазами всё в конец не расплывётся, или пока глаза не выпадут из орбит. Белая майка прилипла к его телу, но Никите было решительно всё равно, как и на всё остальное, как и на свою жизнь. Его мама, всего на семнадцать лет старше, умилительно смотрела на своего сына. Она медленно помешивала ложечкой чай, стараясь не думать ни о чём, но только о своём единственном сыне. Лёгкая дымка пыли ровной линией разделяла стол на половину сына и половину матери.
– Позвони отцу, – тихо, с опаской вдруг сказать мать.