Ландаун строил с дочкой Матреной снежный домик иглу.
– Какая удивительная конструкция! – восхищалась Матрена. – Кто ее придумал?
– Эскимосы, – сообщил Ландаун. – Ум северян, вообще, очень изобретателен и изворотлив. Они живут в весьма трудных условиях, и им приходится приспосабливаться, чтобы выжить.
– А есть кто-нибудь, кто живет севернее северян? – спросила Матрена.
– Раньше были. Была такая удивительная страна – Гиперборея. Она находилась на Северном полюсе.
– Вот уж они, наверно, были такие изворотливые!
Ландаун рассмеялся:
– Это точно. Для обогрева своего острова они создали внутри него искусственное море, которое подогревалось теплом магматических слоев Земли.
– Ну, хитры.
Эту увлекательную беседу прервало появление Михалыча – очень древнего, полностью седого деда, который обустроился через два участка от Ландаунов. Занимался он пчелками и козами, из поместья выходил редко, но порой к нему приезжали очень экзотические личности – индусы, тибетцы, африканцы. Странным образом, не имея сотового телефона и других благ коммуникации, он всегда знал об их появлении и встречал на границе поселения. Ландаун несколько ревниво относился к Михалычу, который на собраниях поселения не раз высказывал суждения более общие, чем наш вольный философ, и более удобные всем. И даже когда Михалыч молчал, его молчание было весомей многословных речей. В его присутствии известные демагоги не могли связать двух слов, зато молчуны обретали дар речи и выдавали такие идеи, что все диву давались. Впрочем, Михалыч не гнался за славой и властью, был занят своими козами, и, вообще, говорил только, когда его спрашивали. Ландаунам, кстати, он благоволил и, бывало, приносил молоко или мед, денег не брал, но с удовольствием принимал помощь по хозяйству.
– Балуешься тут с детишками! – проворчал Михалыч. – А в стране у тебя что творится!
– А что творится? – удивился Ландаун.
– Телевизор-то включи! – сказал Михалыч, который телевизора на дух не переносил. – Революция в Москве. Толпы народу на площадях.
– Витрины бьют?
– Не-а. Пока мирно стоят, только белые ленточки нацепили. Но лиха беда начало.
Ландаун отправил упиравшуюся Матрену читать книжку, а сам уселся за компьютер, качая с YouTub записи послевыборных митингов оппозиции. Он слушал возбужденные, хоть и малосвязные, речи ораторов. Видел сияющие глаза школьников, для которых это было все в первый раз и уж куда круче, чем первый бал Наташи Ростовой. Они же не знали, что 20 лет назад их родители также «хотели перемен» гораздо больше, чем уроков в школе. Но школа жизни их настигла и заставила выучить пропущенный материал, пропустив через мясорубку чеченских и бандитских войн, проведя обезжиривание приватизацией, стерилизацию проституцией и порнографией, консервацию в вечном хаосе рынка. Как и положено философу, Ландаун видел шире, чем позволяли обрезанные края телевизионного кадра. Не в том дело, что, оставаясь невидимым, режиссер умело руководил солистами и массовкой, предусмотрительно ввел в аудиторию подсадных уток, а неизбежные огрехи убирал монтажом. Сама частотная характеристика видеокамеры не давала ей видеть, как в СВЧ-диапазоне излучения людей сливались и образовывали некую обобщенную и упрощенную душу толпы. Кто-то из составляющих толпы любил женщин, а кто-то мужчин, кто-то Навального, а кто-то себя, но арифметически-усредненная толпа не любила никого – ни стариков, ни детей, ни кошек, ни собак, ни коммунистов. Иные из собравшихся идеализировали Запад, а другие смотрели на Восток. Толпа была здесь и сейчас, она не имела исторической памяти, географических и политических пристрастий, а жила своей, очень простой, абсурдно простой жизнью. Она должна была расти, это было все, что она умела. Она не умела рассуждать, строить, творить, лелеять, она умела только раздуваться, как воздушный шарик, пока не встретит острие. И это острие готовилось для нее, речи ораторов становились все более дерзкими, застоявшиеся ноги требовали движения, белые ленточки были отличной мишенью, которая легко окрашивается в красный цвет.
