Пролог. Испания. 1936 год
Капитан корабля с борта судна наблюдал за погрузкой. Молодые крепкие ребята в военной форме по двое заносили по трапу на борт небольшие по размеру, но, судя по всему, тяжелые ящики. Освещение не включали. Свет яркой луны высвечивал и капитана, и снующих по трапу людей, и группу из четырех мужчин, стоящих внизу на пирсе. Они тоже наблюдали за погрузкой. Наконец, последний ящик уложили на борту, послышался дробный топот сапог сбегающих по трапу грузчиков.
– Буров, планшет и фонарь, – прозвучал начальственный голос. Обладатель голоса достал из кармана кителя самопишущую ручку, развернул вчетверо сложенный лист бумаги, положил его на подставленный планшет и протянул: – Та-ак. Где здесь сдал? Ага. Вот. Тысяча пятьсот тридцать восемь ящиков никелевого концентрата сдал. Кто сдал? Я сдал – Александр Орлов. – Человек расписался и передал ручку одному из мужчин, пояснив: – А вы вот здесь, где «принял». Так. А вы, Буров, вот здесь, видите? Ответственный за временное хранение, транспортировку и погрузку на судно капитан Буров. Когда все поставили свои подписи, начальственный голос произнес: – Славно поработали, благодарю за службу. Капитан, снимите оцепление, и вы свободны. – Буров козырнул и убежал в ночь. Послышался его зычный голос: – По машинам!
Оставшиеся у трапа мужчины пожали друг другу руки. Обладатель начальственного голоса посмотрел на часы и сказал: – Отлично уложились. Два часа до рассвета. Корабль успеет покинуть территориальные воды. – И, обращаясь к мужчине, расписавшемуся в принятии груза: – Ну, как говорят моряки: семь футов под килем. Передайте привет Одессе-маме.
– Спасибо, передам. Прощайте. – Мужчина развернулся, бегом поднялся по трапу на борт и занял место рядом с капитаном судна. Тотчас прозвучала команда: – Убрать трап! По местам!
Звук выбираемой якорной цепи известил о готовности судна к отплытию.
Орлов попрощался, сел в машину и уехал. Двое оставшихся на пирсе мужчин откозыряли уходящему Орлову, развернулись и медленно двинулись к машине, поджидавшей их у портового терминала. В ночи прозвучал тихий голос: – А знаешь, Иван, накладка вышла с Буровым. И с Пушкарёвым. Вчера во дворе комендатуры они видели вскрытый точно такой же ящик, изъятый из машины арестованного Маркеса. Вот так.
– Что? Они видели золото?
– Да. И не только слитки.
Мужчины остановились и уперлись друг в друга взглядом
Мягкий лунный свет четко выделял абрис двух людей на фоне фосфоресцирующего темного моря.
Налетевший ночной бриз заглушил разговор в ночи.
Глава I. Золотая петля. Картахена, 27 октября 1936 года.
– Быстрей, быстрей! – кричал капитан Буров и, высунув голову из машины, задрал подбородок к небу. Водитель вдавил педаль газа в пол, мотор взревел, но этот звук тут же утонул в нарастающем рёве авиационных двигателей. – Стой! Вон из машины! – Раздался визг тормозов, водитель и пассажир выскочили из машины, стремглав пробежали несколько метров и упали за невысоким бортиком неработающего фонтана. Рядом с фонтаном легла пулеметная очередь, будто пробежал кто-то очень быстрый, по ходу колотя железным ломом по мощёной камнем площади. Тотчас над Ратушной площадью, едва не задев пик шпиля над часовой башней, промелькнули и скрылись за крышами домов силуэты двух истребителей «Хейнкель»
Водитель зашелся матом и криком: – А-а-а, …твою мать. Меня зацепило. – На его левом бедре чуть выше колена расплывалось кровавое пятно. Капитан достал из-за голенища сапога водителя нож, разрезал форменную ткань и осмотрел рану: – Сквозная! Кажется, кость не задета. Сейчас, сейчас, терпи! – Вытянул из водительских брюк ремень и ловко наложил жгут выше раны. – Посиди! Я сейчас! – Офицер бросился к машине, стоящей неподалеку с распахнутыми дверцами, быстро осмотрел ее и про себя удивился: «Надо же! Одна только дырка и та в дверце»! – Бегом вернулся к раненому, рывком под руки поднял его, подтащил рычащего от боли водителя к машине, усадил его на заднее сиденье и занял водительское кресло. Взревел двигатель, машина сорвалась с места.
– Терпи, госпиталь здесь недалеко!
Госпиталь и во время авианалётов жил своей обычной жизнью.
Передав раненого водителя санитарам, капитан обрывком ветоши наспех вытер измазанное кровью заднее сиденье, сел за руль, развернулся и поехал назад к Ратушной площади, где в одном из зданий размещалась комендатура. Начальник комендантского караула без разговоров отправил офицера по лестнице вниз в подвальное бомбоубежище.
Электрическое освещение во время воздушных налетов отключали, и потому в подвале было темно. Свет единственной горевшей в дальнем углу керосиновой лампы позволял лишь различать контуры людей. Все лавки были заняты. Пришлось присесть на корточки, привалившись спиной к стене. Рядом в темноте шептались. Капитан непроизвольно прислушался. Кто-то с украинским говорком шептал: – Ти шо? Не слыхав? Учера Пушкареуа подстрелили, а ночью у хоспитале добили. Хто, хто! Диду Пихто! Аха! Из нахана!
Прозвучал сигнал отбоя. Дали свет. Налет закончился.
Капитан быстро покинул подвал, по привычке бегом поднялся на второй этаж и направился к кабинету коменданта, зная, что тот редко покидает его даже во время налетов.
Комендант Родригес был родом из Подмосковья и в миру носил не совсем обычное имя – Фока Фомич Хренов. Он был среднего роста, статен и крепок. Ленинская лысина и отработанный прямой и честный взгляд делали его внешность убедительной и создавали впечатление надежности. Наблюдая людей такого типа всегда хочется думать, что их внутреннее содержание соответствует внешней оболочке. Увы, это далеко не всегда так. В нашем случае за представительной внешностью скрывались недалекий, но изворотливый ум, злопамятная недоброжелательность, въедливая мелочность, бонапартизм и, что и вовсе скверно, тяга к стяжательству и хапужеству.
Еще в давние времена кто-то из сослуживцев Хренова, склонный к рифмотворчеству, метко заметил: «Главою скорбен и на руку нечист, душой продажен и сердцем аферист».
Здесь – в Испании – в кругу людей так или иначе зависимых от Хренова, эти качества снискали ему второе почти испанское имя – дон Фока Хрен Паскудос.
Подмосковный Родригес был ярким представителем немногочисленной, но живучей в армейской среде породы служивых, которые и существуют вроде как только для того, чтобы портить кровь подчиненным. И когда такой «Родригес» прибывает к новому месту службы, то очень скоро и в головах его подчиненных, и в головах прямых и непосредственных начальников начинает вызревать один и тот же вопрос. Каким же образом этот говнюк-говнюком сподобился получить на прежних местах службы такие характеристики и аттестации, что хоть памятник ему ставь при жизни и портрет в рамку? А еще через какое-то время прямой начальник такого «Родригеса» начинает понимать почему на старом месте службы этого кадра за глаза величали Фуфелом Хреновым с ударением на второй слог. Приходило также понимание, что надо избавляться от этого кадра, пока он хитро мимикрируя не развалил, не омерзил, не обгадил и не опаскудил всё и вся. И тогда кряхтя, внутренне чертыхаясь и проклиная самого себя, понимая, что формально придраться не к чему, приходиться составлять на этого сукина сына и замаскированного морального урода очередную блестящую характеристику и аттестацию вместе с представлением о повышении по службе. И когда операция «отфутболивания с повышением» завершается успешно, все вздыхают. На старом месте службы – с облегчением, а на новом, наведя справки о назначенце, – со страхом и обреченностью.
