1.
"В четыре часа следующего дня все было закончено. С четким пониманием того, что мальчик будет теперь нормально дышать и жить, перехожу из операционной в раздевалку, чтобы снять с себя одноразовое хирургическое белье, которое сегодня заменяет униформу хирурга. Почему-то вспоминается одна картинка, которую я как-то видел в соцсетях. Иллюстрация была разделена на две части. Внизу была изображена женщина, которая, стоя у операционной, в молитвенном экстазе и со слезами счастья на глазах завела взгляд к потолку и шептала: «Спасибо, Господи!» А вверху, у операционной, на полу распластались два измученных хирурга в зеленой униформе и шапочках, и еле ворочая языком, отвечали: «Не за что». Самое забавное, что картинка весьма точно отражает действительность, поскольку после таких операций продолжительностью в восемь часов разговаривать не то, что не хочется — не хочется лишний раз думать о чем-то.
Сев на лавку перед шкафом, кладу на колени локти. Опускаю голову вниз, минут пять бездумно втыкаю в пол, ни о чем не думая. Впрочем, кое-какие мысли в голове все же крутятся. Но это скорее, не мысли, а так, больше эмоции. Удовлетворение, что операционная бригада сегодня сработала на пять. Спокойная радость, что парень будет жить, а при надлежащем уходе будет жить долго и счастливо. Впрочем, есть еще кое-что, очень похожее на червячка, впившегося мне во внутренности после последнего разговора с Аасмяэ. «Она послала тебя», — напоминаю себе я. Но от этой мысли уже не хочется ни лезть на стенку, ни жаждать крови и разбора полетов, потому что не осталось ничего, кроме обиды и ощущения, что я ее отпустил. Совсем.
Почти.
— Прикинь, эта девушка, что приехала с пацаном, все также в вестибюле сидит, — доносится из-за двери удивленный голос кого-то из ассистентов.
— То есть, сидит?
— Ну, так и сидит. Всю операцию просидела. По ходу, ночевать тут собралась. В палату ее не пускают, а она уходить не хочет.
— И что?
— Да ничего.
«Вот именно, ничего», — думаю я. Нет, реально никто никому ничего не должен, все закончилось, и самое главное, что самое важное — операция — закончилась хорошо. А завтра в девять утра я приеду к Литвину и смогу лично убедиться в том, что у него все нормально, но маленький червячок сомнения уже запустил когти мне в душу. «Что значит, будет всю ночь там сидеть? — проносится в голове. — А вчера она, простите, где ночь провела? На парковке, между машиной и «Бакулевским»?»
И я, прихватив свою куртку, иду к лифту, чтобы спуститься в вестибюль, и только тут вспоминаю, что вчера кинул Катю, а закрутившись в делах, даже не извинился. Надо исправлять ситуацию. Остановившись на лестничном пролете, вытаскиваю «Nokia» из кармана, набираю ей.
— Привет, — начинаю я, — я подвел тебя вчера, извини.
В борьбе за девушку главное — это борьба с собой.
— Ничего страшного, я все понимаю, — отвечает в трубке ее грудной голос, в котором я слышу задушевные нотки и понимание. — Я знаю, что стряслось, я не в обиде. А вы — молодец.
— Такая профессия, — пробую отшутиться я, хотя мне немного неловко. — И тем не менее, как я могу компенсировать свой вчерашний промах?
— Уж я что-нибудь придумаю, — задорно смеется она, а я думаю о том, почему же, черт подери, с одной женщиной все так легко и просто, а с другой я постоянно чувствовал себя, как на раскаленных углях, и почему же, стоя там, перед операционным столом, я постоянно видел ее широко распахнутые глаза и слышал ее шепот: «Защити»?
Толкаю дверь и спускаюсь в вестибюль.
— Хорошо, жду твоего реше… — говорю я Кате и осекаюсь, потому что в вестибюле, на хорошо знакомом мне клеенчатом диване, который я последние два дня чуть ли не за километр обходил, я вижу сгорбленную фигурку, опустившую вниз светловолосую голову.
— Арсен Павлович? — удивленно зовет из телефона Катя.
— Подожди, — прошу я, и в это время Сашка, очевидно, почувствовав мой взгляд, приподнимает голову. Заплаканное лицо, абсолютно больной взгляд, и глаза, которые смотрят на меня вопросительно и с надеждой. И я внезапно с тоской понимаю, что не будет у меня ни Кати, ни Леры, ни Юлии, ни спокойного будущего, потому что ничего еще не закончено.
— Прости, Кать, я тебе потом позвоню, — отрубаю звонок и убираю в карман телефон».
2.
«Арсен... Он с кем-то дружелюбно разговаривает по телефону, замечает меня, и его глаза словно покрываются инеем. Быстро прощается, убирает мобильный в карман и, кажется, основательно поколебавшись, подходит ко мне.
— Добрый вечер. И давно ты тут сидишь? — спрашивает он чуть насмешливо, но не садится, а встает напротив меня и, прищурившись, глядит на меня сверху вниз.
— Давно. С начала операции, — выдавливаю я сиплым, каркающим голосом, стараясь смотреть ему прямо в глаза. Почему-то всегда немного стеснялась этого противоречивого, сложного и очень умного мужчину, который с первого взгляда умеет подмечать людях такие детали и тонкости, какие редко кому удается схватить. А еще мне очень хочется пить, но мне кажется, что если я сейчас поднимусь и отойду, то с Данькой случится непоправимое.
— Операция давно закончилась, твой мальчик в реанимации. Послеоперационный период займет трое суток, тебя к нему не пустят, так что не валяй дурака и поезжай домой, — сухо произносит Арсен.
— Я не на машине, — качаю я головой. — Как прошла операция, ты случайно не знаешь?
— Знаю. Успешно.
— Честно?
— А я тебе часто врал?
— Нет.
Он пожимает плечами, словно спрашивая, и чего же я, в таком случае, от него добиваюсь?
— Ты мне говорил, что Литвин справится, — подумав, киваю я.
— Домой поезжай, — чуть более миролюбиво повторяет Арсен, но, кажется, это не от того, что я изливаюсь в благодарностях к Литвину, а потому, что я никак не встаю с дивана. — Вызови такси. У тебя деньги есть?
— Я не поеду, — говорю я, и Сечин злится. Я просто чувствую это и всё.
— Я тебе уже объяснял, что тебя к парню не пустят. А еще через пару часов охранник закроет «Бакулевский» и выставит тебя на улицу. Будешь сопротивляться — выставит вместе с ментами. Хочешь на ночь глядя в отделение полиции загреметь? Валяй, отличный репортаж получится: звезда «Останкино» в обезьяннике. — Заметив, как я сжалась, он осекается. — Ладно, прости, я не хотел. — Арсен принимается тереть переносицу и уже другим, но очень усталым голосом повторяет: — Саш, пожалуйста, вызови такси и поезжай домой. Мне правда не до тебя.
— Иди, я же тебя не держу, — шепчу я, чувствуя, как от этой его фразы все внутри меня обрывается. Сечин недовольно дергает уголком рта, разворачивается на каблуке и отходит. Но оборачивается и, помедлив, все-таки возвращается обратно ко мне, а у меня возникает стойкое ощущение, что этому красивому, взрослому и породистому мужику до смерти надоело воевать с вечно чем-то недовольной мной, а после нашего последнего разговора всё, чего ему хочется — это вообще, держаться от меня подальше.
