Ах, как удобна и комфортна моя любовь к Нике! Не любовь, а сплошная филателия! Моя верная, моя нежная, моя невыносимо трогательная Ника – необыкновенная, редкая и великодушная! Такая, как ты – одна на миллион, но Лина еще более редкий экземпляр, куда более редкий. Я жалкий и ничтожный человек, я недостоин тебя, прости меня, прости! Моя любовь к тебе не дотягивает до amor aequalis – любви равнодающей и равнополучающей. Я получаю явно больше, чем заслуживаю.
И ты, моя послушная, добрая Лара – прости мне мою практичную, невзыскательную любовь! Надеюсь, сегодня ты счастлива и не держишь на меня зла.
Лера, моя порывистая Лера – свежая и чистая, как дуновение утреннего бриза, горячая и благоуханная, как дыхание цветущего разнотравья! Моя нечаянная, отчаянная девственница, моя скоротечная бледно-розовая заря, мое запоздалое умиление. С тобой мне было не просто хорошо – с тобой я был на волосок от любви! И бежал я от тебя только потому, что боялся полюбить. Как часто я жалел, что отпустил тебя, и как благодарен тебе, что ты оказалась мудрее меня!
Моя чудная, апельсиновая Софи, мой жемчужно-агатовый ангел, душа моей музы и митральный клапан моей пульсирующей памяти! Я любил тебя почти так же, как Лину, но предал ради нее. Я горжусь тем, что ты меня любила и ненавижу себя за то, что не добился тебя. Ты дала мне больше всех, но отняла у меня надежду. Разве я могу тебя забыть?
Ах, моя незабвенная, чувственная Ирен! Благодарю тебя за нашу мятежную, восторженную близость! Поверь, я помню жертвенный огонь твоего алтаря и мои неистовые челобитные Эросу и не устаю винить себя в бессердечии!
Валюша, ревнивая подруга моей юности, моя синеглазая, белокожая, рыжеволосая колдунья! Прости мне мой бесчувственный эгоизм! Твой женский гений был оценен мною слишком поздно, отчего наш бурный, форшлаговый роман оказался подобен золотой, расцвеченной голубыми и багряными красками осени!
И ты, моя бедная, самоотверженная Натали! С тобой я стал мужчиной, с тобой впервые вкусил блаженство, тебе первой подарил свою нежность!
И ты, моя единственная и несравненная Нина! Если верно, что любовь есть стремление к красоте, то с тобой я впервые познал красоту!
И даже ты, царственная Люси, ангельская внешность, роковая изнанка! Разве я не должен благодарить тебя за то, что ты не отняла меня у Лины?
И вы, покладистые и отзывчивые операционистки! Поверьте, я любил вас, когда обнимал и заглядывал в ваши доверчивые глаза! Я любил и жалел вас, когда вы уходили от меня и в благодарность за вашу жертвенность годами заботился о вас!
И даже вы, безликие и безымянные крымчанки и подольчанки! Распутные и великодушные, вы грубоватыми словами и бесстыдными ласками утешали и жалели меня!
Ах, мои великие и бессмертные женщины! Вы были со мной, вы есть и останетесь со мной навсегда! Я бесконечно виноват перед вами: увлеченный своей любовью, я отвергал вашу, потому что вы были лишь предтечей, предвестием непорочного и падшего божества. Вы были яркими сполохами моей главной и несчастной мечты, ибо только мое чувство к Лине и есть та самая священная любовь, о которой мечтает каждый смертный! Та, что либо убивает, либо делает бессмертным.
Ловлю себя на том, что пишу ни о чем. Вернее, пишу о том, что интересно мне одному. Пожалуй, стоило признаться в этом раньше. Надеюсь, однако, что те читатели, которые это уже заметили, давно отложили книгу, а те, что едва начав читать, поспешили заглянуть в конец, отложили ее еще раньше. Не собираюсь ни сожалеть, ни, тем более, оправдываться. Я не придумываю, я живописую историю моих переживаний – то есть, делаю то, что надлежит сделать после пятидесяти каждому, и делалось бы, если бы любовному родословию в наше время уделялось то внимание, которого оно заслуживает. А потому можете считать мои заметки внеисторическими муаровыми мемуарами (или мемуаровыми муарами?). В них узорчатое своеобразие не отдельной эпохи, а влюбленной вечности. Буду рад, если они станут для вас зеркалом.
Итак, мой аккорд сформирован, но он как гроздь незрелого винограда: такой же невнятный на слух, как и на вкус. В отличие от картины, что висит над моей кроватью, ему не хватает той чудесной точки, что вдохнет в него гармонию.
Считается, что любовь есть абсолютная мера добра, всеобщий, так сказать, эквивалент человечности, своего рода доллар мировой валютной системы человеческих ценностей. Тогда чем объяснить, что мне досталась ее грубая, антигуманная подделка? Почему в обычного человека, каким я себя считаю, вселилась ее самая злая и беспощадная, самая заразная и смертельная разновидность – та, которую древние греки считали наказанием богов, а современные психологи – маниакальной формой одержимости?! На этот счет у меня своя теория. Вот она.
Вопреки бытующему мнению, что любовь и ненависть – два независимых психических явления я утверждаю: то, что мы принимаем за любовь, на самом деле есть соединение собственно любви и собственно ненависти (как вода есть соединение кислорода и водорода), и соединение это с одинаковым правом может именоваться как Любовью, так и Ненавистью, либо каким-то третьим, не придуманным еще словом (например, нелюбь). Ненависть, как и ревность, есть несублимируемая часть любви. Она не попутчица и не наемная убийца любви, а вторая, равноправная сторона единого чувства. Недавнее заявление ученых, что оба чувства возбуждаются одним и тем же гормоном окситоцином, объясняет их прямо-таки сиамское соучастие в сердечных делах. Единое чувство «обожание-ненависть» переливается подобно драгоценному кристаллу – от восторженного сияния через голубовато-вежливое свечение к антрацитовой немоте презрения, и обратно. Это неистовое небесно-языческое чувство квартирует рядом с интуицией и творчеством и, проникнув в сознание, либо остается в нем навсегда, либо, не сумев себя познать, снова прячется, обрастая надеждой или страхом. В этом смысле она подобна острову, что вздымается вдруг из воды и либо получает название и наносится на карту, либо становится причиной кораблекрушения и вновь тонет. Счастлив тот, к кому Любовь обращена своей светлой стороной. Блаженны высокие духом, не ведающие разочарования, не подверженные сомнению, не алчущие идеала: они никогда не узнают, что такое Любовь. Ибо чтобы познать ее, нужно породниться с Ненавистью, пропитаться ею и ужаснуться.
Уж не знаю, какого цвета был мой кристалл, но мне давно следовало признать, что в той чертовой гостинице женой двигала не похоть, а ее первая любовь, как двигала она Софией и Люси. А это уже смягчающее вину обстоятельство. Если же учесть ее громкое раскаяние и дальнейшее образцово-показательное поведение, то тут и до оправдательного приговора недалеко. Только что теперь проку в том, что я надену мантию, соберусь с духом и под торжественное «Встать, суд идет!» выйду в пустой зал и объявлю: «Невиновна!» Подсудимая давно уже не нуждается в моем оправдании, и те новые деяния, что она творит, мне больше неподсудны.
