Глава 1, в которой я попал
На столе стояла бутылка дерьмового минского вискаря, который делал вид, что он похож на шотландский. Викторович с сомнением поболтал коричневой жидкостью на дне стакана и сказал:
– Ну самогонка, как есть! Лучше бы водки взял. И огурцов соленых вместо этих оливок.
– Ладно вам… Пьем? – спросил я.
– Пьем!
Пить на рабочем месте, прямо в редакции – идея так себе. Но тут ситуация располагала. Во-первых, номер ушел в печать, посты были разбросаны по соцсетям, и рабочий день уже закончился, и даже уборщица Инночка ушла из редакции, погрозив пальцем двум дурням – молодому и старому, на которых якобы напал творческий раж, и они усиленно долбили по клавиатурам, создавая видимость работы. Во-вторых, Герману Викторовичу Белозору не продлили контракт. Из отдела сельской жизни уходила целая эпоха. Не будет больше басовитого «Та-а-а-ак!» и въедливых критических материалов, исчезнут с газетных полос исторические расследования на основании раскопанных в архивах документов о жертвах нацистского террора и злодействах коллаборационистов… Конечно, Викторович мог бы писать и будучи вне штата, но не станет – гонор не позволит, да и дел у него на фазенде полно. Там – на охоту сходить, здесь – черники собрать…
– Ёж твою… пятьдесят лет я на них пахал, как папа Карло! – сказал Викторович и как-то обессиленно махнул рукой. – Ни одного больничного, представляешь? Даже в коронавирусные времена! Да я восьмой десяток вот-вот разменяю, а тут любого на лопатки положу! А она говорит – пенсионер! Пора на отдых! Пигалица!
Я оглядел статную фигуру коллеги, его густую седую шевелюру, рот, полный крепких желтых зубов, и хмыкнул – это был по-настоящему великий старик! Но сказал совсем другое:
– И меня положите?
– И тебя положу. Даром что ты тоже у Лопатина занимался… Но с тобой я бодаться не собираюсь, парень ты спортивный, а у меня кости нынче медленно срастаются. Вот тридцать лет назад я бы тебя уделал одной левой, и лопатинские ухватки бы не помогли…. Я и Лопатина уделывал, но тогда он попроще был… Давай еще по одной?
– Давайте… – Виски полилось в стаканы.
В-третьих, я вернулся к родным пенатам не от хорошей жизни и теперь заливал зеленую тоску. Моя московская эпопея закончилась пинком под зад, едва-едва отданным долгом, разбитой рожей и разочарованием в людях. Заработал, мать его, больших денег, как же… Но я в общем-то об этом всём не жалел. Опыт всё-таки! Писать и работать за это время научился, теперь нужен был просто небольшой перерыв, чтобы собраться с мыслями и залечить раны – и вперед, к новым свершениям. Ну там, горы сворачивать, звездочки с неба доставать.
А Леночка и ее братец черта с два до меня сюда дотянутся – для моей бывшей всё, что дальше ста километров от первопрестольной, терра инкогнита! Она однажды спросила, далеко ли от моей Дубровицы до метро? Я сказал, что до Чернобыля раз в двадцать ближе, так девушка обиделась – думала, что издеваюсь. Братец ее – Степан наш Витальевич, уродился такой же ограниченный, даром что коммерческий директор… Но девочка была чистенькой, приятной и очень симпатичной, а еще – никогда особенно не пыталась залезть в душу, ограничиваясь приятным времяпрепровождением. А Степушка позволял мне на работе хоть ноги на стол закидывать или не приходить вовсе – главное, чтобы у материалов охваты были хорошими, и выходили они своевременно. Наш портал с корпоративными новостями пользовался некой популярностью даже на городском уровне, и, кажется, в этом была львиная доля моей работы. Я почти поверил в счастливое будущее, когда милая Леночка на моей служебной машине разнесла чей-то «гелик» на парковке перед офисом. Убоявшись проблем с хозяином тачки, братик и сестричка не нашли ничего лучше, кроме как спихнуть сие деяние на меня. В общем – те типы из охранного агентства, которому принадлежала машина, разбили рожу мне, а я – Степушке. Но деньги пришлось отдавать… И валить из Москвы в родную Беларусь, на самую ее периферию, в объятия дубрав и днепровских круч.
– Слушайте, Викторович, вы ведь охренительный журналюга, – после трех порций меня разобрало на откровенность. – Вы что, вот так и просидели в сраной Дубровице, в редакции районки всю жизнь? Вам никогда не хотелось чего-то изменить? Прорваться наверх, в конце концов – стать богатым и знаменитым?
– Дык! – сказал Белозор. – Почему нет? Я ведь тоже – вот так вот, как ты, ездил в Москву, в архивы – и такого там нарыл… Книгу готовил к печати! В семьдесят восьмом году вернулся – с большой головной болью и серьезным таким предупреждением, понимаешь ли… Мол, полез не туда.
– А куда полезли?
– Плюнь и разотри. Не стоит оно того… Был бы ты в моей шкуре – понял бы. А так объяснять – не объяснишь.
Мы выпили еще, закусили нелюбимыми Германом Викторовичем оливками, и салями, и ржаными хлебцами.
– Это выходит – я вас подсидел? Вас сокращают, а меня, молодого – берут? – наконец выдал я тревожащую меня мысль.
– Кх-х-х-х… Не-е-ет, даже не думай о такой ерунде. Никого ты не подсидел. Была тут одна, да забухала. Материалы сдавать перестала, переругалась со всеми… Ее вроде как даже уговаривать пытались вернуться на путь истинный, но без толку. Так что плюнь! Ты для редакции – находка! Первый день на работе, а интернет весь твой. Сайт, телега, одноклассники, что там еще… Не мне, старику, тебе рассказывать. Она на тебя этот кусок работы живо спихнет. Нам как раз не хватало заведующего интернет-отделом, посмотришь – и двух дней не пройдет, как приказ подпишут… Знаю, знаю – ты больше по району побегать любишь, чем в комп очи лупить. Но есть у меня чуйка, что такова твоя судьба на ближайший год. Увяз коготок – всей птичке конец!
Я горестно взялся за голову:
– Давайте ещё выпьем, что ли? – В конце концов, мне хотелось отсидеться – вот вам пожалуйста, отсиживайся на здоровье, только геморрой не насиди.
Государственная пресса в обожаемой синеокой республике – это кухня особая. А региональная пресса и вовсе – отдельная секта. И старый опытный сектант – Герман Викторович Белозор – мог о многом поведать вечно молодому и вечно перспективному мне. И – поведал, постоянно сбиваясь на истории из своей молодости. Он хвалил Машерова и ругал Горбачева, скрипел зубами, вспоминая Чернобыль, и матерился, говоря об Афгане. Идейным коммунистом Белозор не был, но Советский Союз искренне любил, а потому говорил о нем долго и увлеченно.
