Деньки, те ленивые денечки, когда я сидел, бывало, или ложился и лежал на Пике Опустошения, иногда на альпийской травке, вокруг повсюду сотни миль заснеженных скал, гора Хозомин высится к северу от меня, огромный снежный Джек к югу, зачарованный вид озера внизу к западу, и снежный горб Бейкер за ним, а к востоку изборожденные хребтами и ущельями чудовищности нагромождаются к Каскадному Хребту, и после того первого раза вдруг осознав «Это я вот кто изменился и все это совершил и приходил и уходил и хлюздил и болел и радовался и вопил, а вовсе не Пустота» и поэтому всякий раз думая о пустоте смотрел на Хозомин (поскольку и стул и постель и вся луговина обращены к северу) пока не понял «Хозомин и есть Пустота – по меньшей мере Хозомин есть пустота для моих глаз» – Совершенно нагие камни, скальные пики и тысячи футов в вышину выпирающие из горбомускулов еще тысячу футов высотой выпирающих из гигантских лесистых плеч, и зеленая ощетинившаяся елками змея моего собственного (Голода) хребта извивающаяся к нему, к его ужасающим скальным куполам из голубой дымки, и «облака надежды» лениво раскинувшиеся в Канаде еще дальше с их лицами из мельчайших капелек и с параллельными комьями и оскалами и ухмылками и барашковыми провалами и кучерявыми облачками рыл и зевами трещин говорящими «Хой! привет земля!» – высочайшие неустойчивейшие пиковые ужасности Хозомина сложенные из черной скалы и лишь когда налетает буря я их не вижу а они просто-напросто возвращают буре зуб за зуб непоколебимую угрюмость перед тучевзрывающейся дымкой – Хозомин который не треснет как такелаж хижины на ветрах, которая если посмотреть вверх тормашками (когда я делаю стойку на голове во дворе) так просто висящий пузырек в неограниченном океане пространства —
Хозомин, Хозомин, я не видал прекраснее вершин, как тигр иногда с полосами, омытыми солнцем ущельями и тенями пропастей что корчатся линиями в Ярком Свете Дня, вертикальными бороздами и буграми и Буу! расселинами, бум, отвесная величественная Благоразумная гора, никто про нее и не слыхал, а она всего лишь 8000 футов в высоту, но какой кошмар когда я впервые увидел эту пустоту в самую первую ночь на Пике Опустошения когда проснулся от глубоких туманов в звездной ночи и внезапно надо мной возвысился Хозомин со своими двумя остриями, черный у меня в самом окне – Пустота, всякий раз когда я думаю о Пустоте вижу Хозомин и понимаю – Больше 70 дней пришлось мне на него пялиться.
Да, ибо я думал, в июне, пока стопарил сюда в долину Скагита на северо-западе Вашингтона к себе на пожарную вахту «Вот доберусь до вершины Пика Опустошения и все на мулах уедут обратно и я останусь один тогда-то и встречусь лицом к лицу с Богом или Татхагатой и узнаю раз и навсегда каково значение всего этого существованья и страданья и метанья взад и вперед понапрасну» но вместо этого встретился лицом к лицу с самим собой, никакого кира, никаких наркотиков, ни единого шанса прикинуться шлангом а лишь лицом к лицу с тем же Ненавистным Стариной Дулуозом-Мною и сколько же раз я думал что умру, издохну от скуки, или прыгну с горы, но дни, нет часы тянулись все дальше и у меня не хватало мужества для такого прыжка, приходилось ждать чтобы неизбежно увидеть лицо реальности – и вот наконец он наступает тот день 8 августа и я расхаживаю по своему высокогорному дворику по небольшой хорошо утоптанной тропке что сам проложил, в пыли и в дожде, многими ночами, со своей масляной лампой прикрученной низко-низко в хижине с окнами на все четыре стороны и островерхой крышей пагоды и стержнем громоотвода, наконец ко мне приходит, после даже слез, и скрежета зубовного, и убийства мыши, и покушения на убийство еще одной, чего я никогда в жизни не делал (не убивал животных, даже грызунов), ко мне приходит такими словами: Пустоту не потревожат никакие взлеты и падения, боже мой взгляни на Хозомин, в тревоге ли он, в слезах ли? Склоняется ли перед бурями рычит ли когда светит солнце или вздыхает в дреме позднего дня? Улыбается? Не рожден ли он из завихрений безумного мозга и восстаний ливневого пламени а теперь он Хозомин и ничего больше? С чего бы мне выбирать и быть горьким или сладким, он же ничего этого не делает? – Почему не могу я быть как Хозомин и О Банальность, О одряхлевшая древняя банальность буржуазного разума «принимай жизнь такой какой она приходит» – Это тот биограф-алкаш, У. Э. Вудворд,[2] сказал: «В жизни ничего нет кроме просто житья ее» – Но О Господи, как же мне скучно! А Хозомину скучно? И мне осточертели слова и объяснения. А Хозомину?
над Хозомином —
Пустота неподвижнее
– Даже Хозомин растрескается и развалится, ничто не вечно, оно лишь поживает-в-том-чем-все-является, проездом, вот что происходит, к чему задавать вопросы, рвать на себе волосы или рыдать, сбрендивший бредил лиловый Лир на этих вересковых болотах горестей он лишь скрежещет зубами старый дуралей с крылатыми бакенбардами постоянно помыкаемый другим дурнем – быть и не быть, вот что есть мы – Участвует ли Пустота хоть как-то в жизни и смерти? бывают у нее похороны? или тортики на день рожденья? почему я не могу быть как Пустота, неистощимо плодородным, за пределами безмятежности, даже за пределами радости, просто Старина Джек (и даже не он) и вести свою жизнь начиная с этого момента (хоть ветры и сквозят мне по трахее), этот неухватимый образ в хрустальном шаре не Пустота, Пустота есть сам хрустальный шар и все мои горести Писание Ланкаватара волосяная сеть дураков: «Взгляните, господа, великолепная прискорбная сеть» – Не разваливайся, Джек, держись проездом через всё, а всё есть сплошь сон, одна видимость, одна вспышка, один печальный глаз, одна хрустальная светлая тайна, одно слово – Не шелохнись, чувак, возврати себе любовь к жизни и сойди с этой горы и просто
