ГЛАВА 1. Кодекс сдержанности
{Одни мы идем быстро, вдвоем мы идем далеко.
африканская пословица}
Пустыня скрывала тысячи оттенков, готовая явить их только опытному глазу.
Поначалу пески казались будто нарисованными сепией на тончайшей выделанной шкуре. Но стоило присмотреться, привыкнуть к однообразному пейзажу, как он неуловимо менялся: острые грани барханов отделяли терракотовые теневые склоны от персиково-розовых мазков на самых макушках; округлые линии дюн близ побережья то здесь, то там нарушались серовато-зелеными островками чахлой зелени в разводах соли.
Я успела и присмотреться, и снова замылить взгляд. При всех очевидных достоинствах ездового молоха у него имелся один солидный недостаток: эта скотина была сугубо дневным животным и лучше всего чувствовала себя, когда солнце висело в небе ослепительно-белым диском, выжигающим все краски вокруг. Опытные наездники прилаживали к седлу большой навес, чтобы дать и себе, и ящерице немного тени; я поступила так же, но никакого облегчения это не принесло. Раскаленный воздух вытапливал из меня липкую испарину и тотчас высушивал кожу, а морской бриз вместо прохлады нес мелкий песок, скрипевший на зубах, несмотря на платок, который я обмотала вокруг лица на кочевнический манер. Вдобавок единственным звуком окрест был мерный шелест прибоя, и его неспешный ритм в давящей тишине ввинчивался в уши не хуже инструментов палача.
Немудрено, что я едва не разрыдалась от счастья, когда из-за дюн показался одинокий всадник. Моей безудержной радости он, должно быть, изрядно удивился: от города я успела отъехать от силы на две трети дневного перегона, бурдюк у морды молоха все еще был почти полон воды, да и с караванной тропы я не сбилась – море все так же размеренно несло волны по левую руку от меня. Но, утомленная часами жары и безмолвного одиночества, я привстала в седле и даже замахала рукой.
Всадник ответным энтузиазмом не проникся и остановился, красноречиво повернувшись ко мне щитом. Вблизи стало видно, что на нём кто-то старательно вывел жёлтой краской очерта-ния оазиса. Из-за края щита виднелись только черные глаза, вопреки всем традициям кочевников поблескивающие безудержным любопытством, да синий тагельмуст*.
– Ты ступаешь в земли Ваадан, – негромко сказал он, не опуская щит. – Зачем ты здесь?
Говорил он не на тиквенди, а на языке пустыни – с короткими, рублеными словами, словно созданными для того, чтобы как можно меньше открывать рот. Обычаи кочевников позволяли им как грабить поселения оседлых племен, так и наниматься к ним в охрану; этот бедуин, судя по всему, предпочел второй вариант – и издалека принял меня за налетчика, а теперь изнывал от любопытства пополам с желанием отобрать у меня породистого молоха. Но женщина, рискнувшая путешествовать в одиночку по пустыне, ассоциировалась исключительно с арсанийцами, и дозорный опасался какого-нибудь специфического сюрприза с магией, взрывами и прочей шумихой, без которой никак не могла обойтись уважающая себя кочевница.
Я постаралась соорудить каменное лицо. Не признаваться же, что единственный сюрприз, на который я способна, – это зеркальное отражение того заклинания, что решит использовать сам дозорный?
Ну, или сюрприз приключится через месяц, если я не пошлю никакой весточки в столицу, – придет на четырех лапах и проникновенно улыбнется во всю пасть.
– Разыскиваю Свободное племя, – по-дурацки приободрившись от одного воспоминания о тайфе, ответила я – похоже, с чудовищным акцентом, потому что любопытство дозорного разгорелось только сильнее.
– Здесь наступила засуха, и Свободные откочевали к северо-западу, – сообщил дозорный и немного опустил щит – это, кажется, означало, что во мне не видят врага.
Или что меня не считают достойной сражения. Кочевники никогда не были сторонниками излишней прямоты.
– Понятно, – каким-то чудом сохранив ровный голос, отозвалась я. Не то чтобы я надеялась обнаружить стоянку арсанийцев в первом же оазисе, но известие о том, что впереди еще добрая неделя пути по раскаленной пустыне, едва ли могло порадовать. – В таком случае, будет ли мне дозволено остановиться на ночь и дать отдых молоху?
В прошлый мой визит в оазис Ваадан, когда меня сопровождали люди Сабира-бея (чтобы неосторожно бросить без присмотра «рабыню» на пути каравана Тахира-аги), предводитель спрашивал у дозорных то же самое. Пустыня диктовала свои правила гостеприимства: любого путника требовалось немедленно принять с распростертыми объятиями; путник же в этом случае по умолчанию был обязан ответить добром на добро. Но обычно оазис принимал караваны, с которыми можно было торговать и обмениваться слухами, или процессии из крупных городов, возглавляемые влиятельными чиновниками. Одинокая женщина доверия не внушала, и дозорный медлил.
Я обреченно вздохнула и потянула за поводья, вынудив молоха повернуться боком. Клеймо столичных молоховен было сложно перепутать с чьим-либо еще, и это оказалось куда более весомым аргументом, чем все, что я могла привести.
– Люди Ваадан приветствуют тебя, – обронил дозорный и, старательно изображая потерю интереса, развернул своего верблюда.
Похоже, слава о хитроумии Рашеда-тайфы дошла и до оазисов. Я бы не удивилась, если бы его имя послужило пропуском даже на другом конце пустыни.
Оставалось только надеяться, что слухи о побеге любимой рабыни тайфы, укравшей лучшего молоха, будут распространяться чуточку помедленнее. Иначе погоня, которую вынужденно пошлет тайфа, настигнет меня быстрее, чем я успею заполучить арсанийцев в союзники, – и что делать тогда?..
Впрочем, если быть честной, я с некоторым трудом представляла, что делать {сейчас}. Положим, тропу до третьего по удаленности оазиса я знала, но что, если арсанийцы успели уйти к самым горам на северо-западе? На возвышенностях засуху пережидать проще, по ночам там выпадает роса, и верблюдам ее достаточно, чтобы выжить.
А Ваадан, как назло, поголовно оседлые. Им ни к чему пускаться в дальние странствия: в оазисе сразу два колодца, и вдобавок через него лежат торговые пути в столицу, которые не пу-стеют даже в самые засушливые месяцы. Вот их дозорный, с другой стороны…
Я подняла взгляд и с трудом сдержала смешок.
Традиции кочевников предписывали благородным мужам хранить спокойствие, оставляя все эмоциональные припадки женщинам. Благородные, правда, никогда не нанимались в охрану – но подражать им старались все, от рабов до, собственно, женщин.
Дозорного это поветрие не обошло стороной. Оборачиваться, выдавая острое любопытство, он не стал, но позволял верблюду едва переставлять ноги, чтобы молох скорее с ним поравнялся. Я вдумчиво изучила широкую спину дозорного – он, казалось, нарочно расправил плечи, чтобы выглядеть грозно и представительно, будто ощутив затылком мой взгляд, – и натянула поводья.
