Глава первая. Мое детство и мои сны
Мое детство прошло в башне из слоновой кости в сорока милях от Вершена.
Да, пожалуй, мой дом мог бы показаться странным, но другого я не знала, а потому ничего неестественного я в нем не видела.
Темной змеей, свившейся в тугое кольцо, шла сквозь башню винтовая лестница, на семь этажей, семь ярусов вела она. Первый – что-то вроде холла, где незваных гостей встречал подслеповатый василиск, тут же был чулан и ванная, затем последовательно – кухня и столовая, гостиная (впрочем, гостей здесь не принимали, если, конечно, не считать старого Бероса), классная, библиотека, спальня Герты и, наконец, под самой крышей – мои личные апартаменты.
Впрочем, апартаменты – это, пожалуй, громко сказано. Всего одна круглая комната с двумя крохотными окошками, а в ней – кровать, стол для работы, стул, древнее разваливающееся кресло с вытертой обивкой, зеркало и громоздкий платяной шкаф (и не спрашивайте меня, как его сюда втащили) – вот и вся обстановка.
Башня стояла на вершине высокого холма, но места тут были чрезвычайно уединенные, и, к счастью, нас редко беспокоили.
Редко – значит, практически никогда.
Для страховщиков, коммивояжеров и просто любопытствующих был Гард, а в оплате счетов за коммунальные услуги здесь необходимости не было.
Да и писем нам никто не писал.
Гард – мой домашний дракон. Нужно признать, к чужакам он относился всегда с величайшим недоверием.
Сколько себя помню, я всегда жила в башне с Гертой и Гардом, играла с лисятами из рощи неподалеку, рисовала, читала книги, которые приносил Берос, да отлынивала от его домашних заданий.
Впрочем, отлынивала не очень усердно. Берос был хорошим учителем, с ним все казалось интересным (ну или почти все), и, надо признать, он чаще хвалил меня, чем ругал. Он появлялся несколько раз в неделю, протирал очки, деликатно сморкался в огромный клетчатый носовой платок и приступал к проверке того, что я успела сделать за его отсутствие. Мы занимались почти целый день – география, словесность, астрология, психология и хиромантия всегда вызывали мой живейший интерес, иначе обстояло с химией и геометрией. Но наконец наступало время ужина, Герта торжественно накрывала в столовой, Берос разрешал налить себе рюмочку горячительного (ну то есть пару-другую рюмочек), и, раскрасневшись, рассказывал разные удивительные вещи, от которых я открывала рот и забывала о стоящей перед собой тарелке (последнее обстоятельство неизменно раздражало мою верную няньку).
Когда я была совсем маленькой, я подчас думала, что Герта – моя мать, хотя полной уверенности у меня в этом никогда не было. Она называла меня сотней ласковых имен, но никогда дочерью, и даже ребенком я не могла не понимать, что самый пристрастный свидетель едва ли нашел бы в наших лицах что-либо схожее. Герта была полна, кругла и светловолоса, фигурой она напоминала хорошо поднявшееся тесто в кадке, я – маленькая, худая, с косами цвета жженого сахара, обожавшая кататься по двору на спине Гарда, к которому Герта долгое время боялась даже подходить… Нет, у нас было мало общего. И все же, старая нянька была, безусловно, самым близким и самым дорогим мне существом на земле.
Наверное, я гораздо тяжелей переживала бы свое сиротство, не живи мы так уединенно. Конечно, я знала, что обычно у детей бывают родители, но долгое время это знание оставалось сугубо теоретическим. Несколько раз в год мы отправлялись в Вершен за покупками, но близких знакомств у нас там не было, а поэтому вид счастливых сверстников не возбуждал во мне зависти.
Нашу с Гертой жизнь в башне из слоновой кости нельзя было бы назвать идиллией, но все же она была ровной и тихой, как море далеко-далеко на горизонте – в штиль.
И уж точно это был самый долгий штиль в моей жизни.
Эту безмятежность нарушало лишь одно незначительное обстоятельство – сны, чаще или реже посещавшие меня.
Эти сны повторялись с завидным постоянством – иногда я видела их каждый день, иногда они не появлялись месяцами, но содержание их было схоже.
В них женщина с моим лицом и с руками, как лилии, целовала меня, обнимала и осушала слезы мои.
Все-таки я ведь иногда плакала.
Я не спрашивала ее, кто она, мы вообще не вели разговоров – отчего-то это было невозможным, и все же внутренне я догадывалась, более того, я понимала, кто она.
Мама.
Наверное, ее не было в живых на этом свете – Герта никогда не отвечала на мои вопросы такого рода, лишь принималась всхлипывать да крепче прижимать к себе.
Женщина с моим лицом и руками, как лилии, была прекрасна. Тихий свет исходил от ее склоненного лика, когда она во сне укутывала меня в одеяло или сажала к себе на колени, и скорбная нежность была в устремленных на меня голубых глазах…
Да, о глазах. Когда я думала об этом, данное обстоятельство все же немного смущало меня, ибо мои были зеленые, совершенно кошачьи.
Впрочем, на фоне всего остального это была такая мелочь – кто бы мог поручиться, что эти сновидения не являются всего лишь продуктом моих скрытых желаний, глубоко затаенной тоской по матери?
Когда я как-то спросила Бероса о толковании снов, он ответил только:
– Чрезвычайно неблагодарная штука, моя девочка. Зигмунд Фрейд, чародей и прозорливец невиданной силы, и тот порой терялся, не зная, как объяснить грезы какой-нибудь разоспавшейся кумушки. Впрочем, с кумушками-то обычно как раз все понятно… Ей-богу, Кора, толкование сновидений – это немногим лучше ауспиций, а если тебя тревожит завтрашний день, раскинь-ка пасьянс.
Недавно мы как раз проходили древнюю историю, а поэтому, что такое ауспиции, мне было известно. От этого способа отказались много столетий назад… Пасьянс я раскинула, но мысли мои были далеко, и получившееся предсказание оказалось такой ерундой, что я предпочла побыстрее смешать карты.
Так проходили годы. Когда мне исполнилось семнадцать, я стала выезжать в Вершен одна, без Герты, а потом и дальше, иногда я неделями не бывала дома. Нянька только вздыхала и морщилась, но не возражала, а Берос даже подзуживал меня на разные авантюры – я просто поражалась жизнелюбию старого учителя.
Впрочем, я всегда старалась вернуться в назначенный срок, мне вовсе не хотелось волновать их без повода.
Перемена наступила в день моего совершеннолетия, когда мне исполнялось восемнадцать лет. Смутно я предчувствовала, что что-то в этом роде должно произойти – глаза Герты все чаще бывали мокры без всякой видимой причины, а мои ласковые утешения только усугубляли дело, и Берос, кажется, стал вести себя со мной как-то официальнее и чуть ли не торжественно. Все это настораживало меня, но я решила молчать: мне представлялось, что это не может продолжаться долго. И я оказалась права.
