«Нынче мало Родину любить,
Надо, чтоб она тебя любила!
Ну, а это надо заслужить!»
(из песни «Откровенный разговор»
А. Вертинского на слова С. Смирнова)
Их было двое в окопе – две скрюченные фигуры в побуревших от пота и грязи гимнастерках. У обоих запекшиеся губы, заросшие щетиной лица, злые настороженные глаза. С первого взгляда только и разницы между ними, что один сидел неподвижно, уткнув подбородок в поднятые колени, а другой ворочался, не находя себе места. Возле их ног валялись два автомата, фляжка без крышки и закопченный котелок, раздавленный с боков. На бруствере лежала немецкая саперная лопатка с короткой рукояткой (вот-вот упадет вертлявому на голову). Согнутые спины немилосердно жгло солнце. Плавая в расплавленном зноем небе, оно остановилось как раз над ними, и потому в окопе не было и кусочка тени. Да и мало помогла бы им эта тень, так как раскаленный песок, в котором вырыт был окоп, пылал жаром печи. Песок был везде – по всему прибрежью. И в этом песке, кое-как укрепив осыпающиеся
стенки окопов прутьями и досками от патронных ящиков, сидели люди. Исходя потом, ворочались на дне окопов, как на раскаленных сковородках.
Здесь проходил фронт.
– Ну и жарища, черт бы ее побрал! У тебя нет воды?
Это сказал вертлявый. У него острые скулы, жесткие темные волосы, широкий, облупившийся на солнце нос. Он невысок, но широкоплеч. А в движеньях чувствовалось что-то кошачье, какая-то хищная гибкость. Ожидая ответа, он весь напружинился, словно приготовился к прыжку.
– Какого дьявола молчишь?! У тебя есть вода?
Другой повел на него глазом, разлепил губы:
– Я тебе уже говорил – нет.
У этого голос густой и низкий. Он рус, голубоглаз и кажется увальнем. Им обоим лет по двадцать, хотя, заросшие и измученные, они выглядели старше. Особенно скуластый. Глаза его провалились глубже, а надтреснутый голос срывался на крик.
– Подумаешь, говорил! А ты скажи еще раз.
Заметив лопату, вертлявый схватил ее и с силой швырнул в угол окопа.
– Который час?
– Десять. Без пяти.
– Он кричит уже четыре часа! В рот нам всем дышло, что не можем ему помочь. Радуйся, фриц! Ты неплохо придумал, подстрелив этого несчастного Грибача. Получилась чудесная ловушка. В нее уже начали попадаться мыши:
Иркутов, Петька Чудинов…
– Замолчи.
– Нет слушай! Красна девица! Он специально из Грибача приманку сделал. Мол, поползут выручать. Тут-то я их по одному и буду тюкать. И поползли, конечно… А надо не ползти! Надо вскочить и броситься к нему. Авось фашистская сволочь и не успеет. Меня все время подмывает.
– Знаю.
– Что знаешь?
– Что подмывает.
– Потому-то ты крутишься около меня?
– Это ты крутишься. Я сижу.
– Ты бы не успел.
– Успел бы.
– Успевай, туды тебя! Была не бы…
– Стой, дурак!.. На!..
– Григорий! Ведь морду разбил. Хватит.
– Дурак.
– Ну, остановил. А драться-то зачем?
– Тебе же на пользу.
– А если и я тебя ударю?
– Бей. Если хочешь.
– Н-на.
– М-м. Крепко.
– Я все крепко делаю.
– Сомневаюсь. Быстро – да.
Они замолчали. У скуластого красная кожица на носу лопнула, и оттуда сочилась кровь. Он осторожно промокал ее грубой тканью подола гимнастерки.
– До чего болезненны эти солнечные ожоги. И черт тебя дернул задеть меня по носу. Нянька нашлась.
– Прости. Если что.
– «Прости». На черта мне сдалось твое «прости»… Эй, а он, кажется, замолчал, а?
Они прислушались, приподняв головы.
– Нет, стонет, – проговорил русый.
– Теперь и я слышу, что стонет. А вот кричит опять. Ты не слышишь, что он кричит?
– «Братцы», кажется. И пить просит.
– А мне кажется, он кричит: «Будьте вы все прокляты!» А, Григорий?
Тот промолчал.
– Эх, из орудий бы сейчас, чтоб они все там головы поднять не могли! Запросто можно было бы вытащить Грибача. Только где там…
Скуластый пренебрежительно махнул рукой. Русый повернул к нему голову.
– Что «где там»?
– А никто и не знает о Грибаче.
– Да ты что плетешь? Просто раскрывать огневые позиции нельзя. Вот и не стреляют.
– Брось! Неужели ты думаешь, что наш ротный доложил в батальон, а тот – в полк, а там – в дивизию, в армию, в штаб фронта, что вот, мол, лежит подстреленный солдат прямо посередине высохшей старицы. Лежит как на блюде. И подойти к нему никак нельзя, так как снайпер косит каждого, кто высунется. Нес, мол, он утром еду на передовую, да припоздал – шел уже засветло. Так и лежит с самого утра, бедолага. И термос с супом около него валяется. А? Неужели ты думаешь, что так и закрутилась эта цепочка? Да я уверен, наш ротный и не подумал сообщать выше. Ему бы там задали: «Не можешь сам справиться с таким пустяком? Какой же ты офицер? Да тебе не ротой командовать, а…» Он понимает.
– Хватит болтать, – Григорий поднялся. – Я знаю, что делать.
Вертлявый повернул к нему распухшее лицо:
– Что?
Но тот молча раздевался. Стянул гимнастерку, сапоги, вытряхнул все из карманов брюк. Вытащил из угла окопа лопату. Чуть приподнялся над бруствером, окидывая взглядом долину. Посмотрел на лопату, шевеля губами, и, видимо, что-то соображал. Потом лег на дне окопа на бок и заработал лопатой впереди головы, откидывая песок в стороны.
– Вот. Я дойду к нему, Лешка.
Скуластый во все глаза смотрел на него. Он как будто весь зажегся изнутри.
– А ведь это идея! Сменяя друг друга, мы проложим траншейку к нему минут за двадцать.
– Да часа два придется крепенько работать.
– Да ты что, Григорий? Да мы…
– Подожди, торопыга. И потом. Я пойду один.
– Но…
– Это требует сноровки. Я шахтер. Мне приходилось на боку копать. А ты – вот что. Проберись в роту. Здесь где-то наш снайпер. Пусть передадут ему, чтоб он особенно был начеку. За мной тот будет охотиться, так вот чтоб он… А вернешься – поглядывай, чтоб я не сбился. В случае чего крикнешь. Мне поднять голову нельзя будет. Ну, бывай!..
Первые метры Григорий прошел быстро. Он работал, как автомат, – несколько размеренных взмахов лопатой, и его большое потное тело просовывалось вперед, а босые ноги находили новую опору. И все на боку – то на одном, то на другом.
Потом его работу заметил снайпер. По-видимому, он понял, что означает это мелькание из песка. Пуля, зло взвизгнувшая у самого уха, заставила
Григория вздрогнуть и прекратить работу. Песком, отброшенным пулей, больно ожгло щеку.
«Осторожно, – сказал сам себе Григорий, – его немецкая обстоятельность поставлена на карту, учти!»
Он перевернулся на спину. Матушка моя! Какое высокое небо! И какое оно чистое и голубое! Огромный извечный мир и он, Григорий, – маленькая частичка этого мира. И до чего же маленькая! Прямо крошка! А тишина. Какая тишина! До звона в ушах. Да есть ли на свете еще что-нибудь, кроме него и этого неба? Грибач? Лешка? И неужели есть этот притаившийся снайпер? Как все отодвинулось, ушло куда-то в прошлое ли, в будущее ли – черт его знает куда. И неужели это действительно он, Григорий, лежит здесь один на один с этой огромной, раздувшейся от жертв войной? Такой же равнодушной к нему, как это сверкающее небо. Жгучее тоскливое желание поскорее выбраться отсюда овладело всем его существом. Встать во весь рост! Вздохнуть облегченно и полной грудью освежающий ветерок конца всему этому!.. Но постой. Когда-то он уже испытывал что-то похожее на это. В шахте. В низкой, сантиметров тридцати, лаве угольного пласта. Всем телом ощущал неодолимую тяжесть нависшей над ним громады, когда поворачивался и лежал вот так, лицом кверху. Тогда тоже все подавляло тоскливое сознание одиночества и невозможности встать и выбраться поскорее вон из этого мешка – к людям, к солнцу, к воздуху, к жизни.
