© Василий Тюхин, 2024
ISBN 978-5-0064-9725-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Действующие лица
Булгаков
Сталин (настоящий и воображаемый, совершенно друг от друга неотличимые)
Любовь Евгеньевна – предпоследняя жена Булгакова
Елена Сергеевна – последняя жена Булгакова
Секретарь – секретарь Сталина
Девица-Глобус – домработница
Агеич – водопроводчик, бывший регент
Застройщик
Черная тень
Озабоченная женщина
Темный человек
Почтальон
Сотрудник
На закрытом занавесе красные революционные транспаранты. Из-за кулисы выходит Сталин в длинной распахнутой шинели, шапке-ушанке с ушами, завязанными сзади на затылке, он небрит, небритость производит впечатление небольшой бородки. За ним идет Сотрудник в буденовке и кожаной тужурке, листает на ходу папку с документами.
Сталин (идет быстрым шагом по сцене, останавливается, пристально смотрит в зал). Лучшего помещения во всем Владикавказе мы не найдем. Сколько человек этот зал вмещает? Делегаты поместятся?
Сотрудник. Поместятся, товарищ Сталин, самым прекрасным образом. Лучше нашего театра в городе ничего не найдете, даже и не ищите.
Сталин. Хорошо. Пойдемте, посмотрим помещение для секретариата. (Поворачивается, собирается уходить со сцены, потом останавливается, возвращается к рампе, смотрит на потолок.) А это что?
Сотрудник. Где?
Сталин. Да вот на потолке. (Показывает рукой.) У вас тут стрельба была, что ли?
Сотрудник (всматриваясь). Ах, это. Это да. Это не стрельба. Ну, то есть, стрельба, но в положительном смысле.
Сталин. Что значит – в положительном смысле?
Сотрудник. Ну, в виде одобрения, вроде как аплодисмент. Пьеса у нас шла революционная, «Сыновья муллы», вот в конце зрители воодушевились и как бы таким образом выразили свой восторг и одобрение победе революционных сил.
Сталин (заинтересованно). Хорошая пьеса?
Сотрудник. Замечательная, товарищ Сталин. Наш местный литсотрудник, товарищ Булгаков написал.
Сталин. Булгаков? У вас тут свои национальные кадры выросли? Но он, судя по фамилии, не осетин? Он какой национальности?
Сотрудник. Ну, он вообще-то приезжий, русский, но в местной национальной специфике прекрасно разобрался и написал революционную пьесу на местном материале. Вот, наши зрители и выразили свое одобрение… таким вот образом. (Кивает на потолок.)
Сталин. Да, вот это я понимаю – сила искусства! Зачем нам Гоголи-моголи, свои пьесы напишем. Вот такие пьесы нам и нужны. Вот такие вот мастера культуры. Он и сейчас тут работает?
Сотрудник. Работает, пишет новую пьесу о французской революции.
Сталин. Это хорошо. Надо бы с ним встретиться, поговорить. Вот провозгласим Горскую республику, праздник будет, и… (Поворачивается и собирается уходить, потом останавливается.) Да, а что же это получается – зрители у вас в театре с оружием сидят? Вроде белых прогнали, советская власть тут победила, а зачем же сейчас оружие?
Сотрудник. Национальные традиции, товарищ Сталин! Они всегда так ходят.
Сталин. Национальные традиции – это я понимаю. Но нужно их наполнить социалистическим содержанием. Не хватало нам тут еще стрельбы во время съезда. Проследите, чтобы с оружием в зал никого не пускали.
Сотрудник (растерянно). А как же?…
Сталин. Предупредите заранее. Примите постановление. Организуйте хранение, если надо. В данный момент вот такого энтузиазма (Показывает рукой на потолок.) нам тут не надо. Пора на мирные рельсы переходить… Булгаков…
Уходят, свет гаснет, занавес поднимается
Сцена разделена на две части, правая половина затемнена, в левой половине – комната Булгакова, узкая и тесная, из нее дверь в соседнюю комнату, в углу комнаты печка. Булгаков пишет, неловко пристроившись у заваленного бумагами стола, затем встает и начинает ходить.
Булгаков (ходит по комнате, бормочет). Синедрион, сангедрин, как же правильно? Вот как напишу, так и будет правильно. В соответствии с Евангелием от Воланда. Нужно подождать, еще немножко подождать, и слова придут. Мысль сама должна прийти, ни в коем случае ее нельзя насиловать. Никому еще не удавалось заставить мысль появиться, если она этого не желает. Слова должны сами сгущаться из воздуха, говоришь первое слово, и уже где-то вдалеке подразумевается, дрожит последнее, оно уже есть, и оно неизбежно будет: «Всадник Понтийский Пилат». А между ними все просто, все само собой: второе слово тянется за первым, и тащит за собой третье, бывает, попадаются не те слова, неправильные, вялые, но их потом можно выкинуть, это ничего, это дело поправимое. И стоит написать то, чего еще не было, как становится совершенно определенно понятно: вот именно так оно все и было. А потом уже случайно находишь в совершенно невероятных местах, смотришь – а я-то был прав! Я чертовски прав!
Входит Любовь Евгеньевна.
Любовь Евгеньевна. А ты все пишешь? Твой роман тебя погубит, нельзя же так. И ты меня прости, мои знакомые компетентно утверждают, что этот роман опубликовать совершенно невозможно. Непонятно даже, на что ты надеешься. А вот если его найдут – а его обязательно найдут, поверь мне! – у тебя и последний кусок хлеба отнимут. А то и еще что похуже.
Булгаков. Голубушка, ну что же может быть хуже моего нынешнего положения?
Любовь Евгеньевна. Может, может, поверь мне! Очень даже может. Ты как будто с Луны свалился. Я уже не говорю о том, что ты не в состоянии содержать порядочную женщину. Даже удивительно, о чем ты думаешь. Я ведь уже больше не прошу автомобиль, я все-таки реалистка и интеллигентная женщина, но какой-то минимум необходимый нужно ведь обеспечивать! Мне уже пришлось бросить лошадей и теннис, а дальше что? Мы жили на одну-единственную пьесу, и вот, пожалуйста, ее запретили – что мы теперь будем делать? Нам есть уже совершенно нечего, и никаких денег не предвидится. Прикажешь мне в прислуги идти?
Булгаков. Ну что же делать прикажешь? Я работаю, пишу.
Любовь Евгеньевна. Да что ты пишешь? Проку-то от этого нет никакого! Ты лучше запишись в партию, халтурщик! И сочини советскую пьесу. Ну, не знаю, хоть о Беломорканале или, там, о Дзержинском.
Булгаков. О господи! Ты же прекрасно знаешь, не умею я писать советских пьес. Да и не запишет меня никто в партию. Как ты себе это представляешь? Вот кто мне, к примеру, рекомендацию даст? Киршон? Афиногенов? Вишневский?
Любовь Евгеньевна. Да не все так ужасно, можно кого-нибудь найти. Напиши покаянное письмо, скажи, что осуждаешь – какой там у нас сейчас уклон? Пообещай советскую пьесу, а там видно будет. Ну невозможно же так жить. Нельзя жить в подвале у застройщика, я так не могу.
Булгаков. Оставь меня.
Любовь Евгеньевна. Нет, не оставлю.
Булгаков. Да, я знаю, ты не оставишь меня. Ты мой крест!
