Один персонаж, меццо-сопрано ПОЛИНА ВИАРДО. Конец девятнадцатого столетия. Она говорит с нами через пропасть времени.
(ПОЛИНА ВИАРДО, знаменитая меццо-сопрано, говорит с нами со сцены старого театра).
ПОЛИНА. Чужая душа – темный лес.
Так сказал Тургенев. Словно это объясняет все. Словно он сам это придумал.
Может, и придумал. А может, это старая русская пословица. А может, придумал он, и фраза стала русской пословицей. Он был, в конце концов, знаменитым писателем. Но знаменитые писатели, к сожалению, тоже люди, как и знаменитые любовники. И вот что знали о нем все, даже не прочитавшие ни слова из написанного им: Тургенев меня обожал.
Я пыталась ему сказать. Так и сказала: «Поднимись с колен, идиот. Не нужен мне мужчина для обожания». Просто невероятно, что такой гений одновременно может быть и таким невероятным кретином. «Как вышло, – спросила я его, – что в своих произведениях человеческие существа ты видишь насквозь, но при этом невероятно глуп в личной жизни?»
«Только Богу ведомо, – ответил он. – А мне он не говорит».
«Ты же не веришь в Бога», – напомнила я.
«Тогда никто не знает», – услышала я, и он улыбнулся своей обожаемой, печальной, загадочной русской улыбкой.
Однажды я спросила его: «Скольких людей человек может любить одновременно?»
И вот что он ответил: «Полагаю, это как-то связано с тем, сколько у него доступных отверстий».
Отверстий? Сколько отверстий? Что за вульгарность. Но таким он был. Мог мгновенно перескакивать от выливаемой на меня самой невообразимой романтической белиберды, чего, кстати, в его произведениях не найти, к абсурдным непристойностям.
По его словам, ему хотелось быть ковром, по которому я ходила бы босиком. Он говорил, что готов часами целовать мои ноги и умолял присылать ему срезанные ногти. Он невероятно раздражал. И при этом, только он, единственный в мире, мог рассмешить меня в любой момент, когда ему этого хотелось.
Именно он научил дочерей Льва Толстого танцевать канкан. Понятное дело, графу Толстому не могло такое понравиться.
Тургенев всегда клялся в любви к Толстому, хотя не думаю, что ему хотелось, чтобы Толстой ходил по нему босиком. Они постоянно сплетничали, как пара старух, оба с нетерпением ждали следующей встречи, потом ссорились, раздражались, доводили друг друга до белого каления, чтобы через пару месяцев встретиться снова и с тем же результатом.
Если честно, они не могли провести вместе и десяти минут, не дойдя до точки кипения. И когда Толстой поймал Тургенева на том, что он учит его дочерей танцевать канкан, его гигантская голова чуть не взорвалась. Автор «Войны и мира входит в комнату, а там все четыре девушки вскидывают ноги и отклячивают зад под музыку Оффенбаха. Он чуть не задушил Тургенева голыми руками.
Тургенев был из тех, кто мог ездить верхом на корове и вести долгие философские разговоры с белками, но при этом ожидал, что я должна воспринимать его серьезно. Он слышал голоса в дуновениях ветра. «А может, это всего лишь дьявол, пускающий голубков», – говорил он.
Ну как здравомыслящая женщина может любить мужчину, который ее обожает? Есть что-то глубоко неестественное в избытке любви. Он всегда прощал меня, даже когда я ничего не делала. Это так меня злило, что хотелось огреть его лопатой. И он постоянно наблюдал за мной. Он видел все, но словно отраженным в кривом зеркале.
Мудрой была только его проза.
Думаю, эта неумная преданность, пусть время от времени она льстит человеческому эго, на самом деле разновидность агрессии. Еще один способ подчинить женщину желаниям мужчины.
Мы были такими разными. Мой отец и моя старшая сестра с успехом пели в опере, но я предпочитала фортепьяно и по уши влюбилась в моего учителя Ференца Листа, блестящего пианиста, который играл на рояле так, словно дьявол поджег его волосы. Иногда мне снится, как Лист играет Вторую Венгерскую рапсодию в темном театре, только для меня, его волосы летают во все стороны, пока каким-то образом я, обнаженная, распластавшись перед ним, не становлюсь роялем, его ястребиный нос зарывается в мою душу, а сильные, сильные пальцы, когда он играет, кажется, что их шестнадцать, ласкают мою плоть все с большей и большей страстью, и вот уже наше занятие любовью становится музыкой, а мы – яростным завершением Второй Венгерской рапсодии, которое ни один человек в своем уме не сможет сыграть должным образом.
Но мой отец умер, когда мне было одиннадцать, а в мои пятнадцать Мария, старшая сестра, в зените славы, беременной решила покататься на лошади, вероятно потому, что врачи ей это запрещали. Свалилась с нее, лошадь полмили тащила ее за собой, она встала, улыбаясь, вернулась на сцену, выступила на бис, ушла за кулисы и умерла. Вот так и рухнула моя мечта стать пианисткой.
Моя мать сказала: «Не хочешь ты всю жизнь провести, сидя на ягодицах и барабаня по костям дохлого слона. Ты будешь певицей, как твой бедный умерший отец и твоя бедная умершая сестра». Так моя судьба решалась падением моей сестры с лошади. Никогда больше мне не довелось работать сидя.
Иногда моя давно умершая сестра приходит ко мне во сне. Она была очень красивой и отличалась невероятной силой воли, случалось, вела себя глупо и могла затолкать в рот целый апельсин. Во сне она говорит мне: «Давай отсортируем все вишни до захода солнца».
Некоторые люди будут всегда воспринимать оперу, как что-то изначально нелепое. Толстяки с рогами на голове что-то орут друг другу. Когда моя дочь Луиза была маленькой, мы перестали водить ее на мои спектакли, потому что, когда ее мать убивали ударом меча или бросали в котел с кипящим маслом, она пугалась и начинала кричать. И я ее понимаю. Мне самой часто снился кошмар, в котором я участвую в постановке оперы с жутко переведенным текстом, поворачиваюсь к толстухе с рогами на голове и пою, со строгими интонациями: «Сэр, позвольте втереть мазь в ваши ягодицы».
Моей первой ролью была Дездемона. Зрителям хотелось, чтобы меня поскорее убили, и я наконец-то замолчала. Некоторые с радостью задушили бы меня самолично. Но через какое-то время я начала обживаться на сцене, а потом что-то случилось. От отчаяния и унижения пение мое вдруг стало невероятно эмоциональным. Зрители начали замечать. Весь зал рыдал. Что-то внутри меня вырывалось наружу, когда я пела. Словно мною овладевало что-то более сильное, более умное. И опера стала моей жизнью.
Я встретилась с Тургеневым в Санкт-Петербурге, столице России. Много лет спустя он рассказал кому-то, кто слушал, что влюбился в меня в тот самый момент, когда услышал мое пение. Каким-то образом выяснил, что я хочу научиться говорить и петь на русском, и однажды прибыл ко мне, предложив давать уроки русского. Я видела, что всего лишь дурацкий предлог, чтобы познакомиться со мной, но сработало. Меня предупреждали, что русский – это язык, изобретенный Сатаной, чтобы свести всех прочих с ума, и любой нерусский, пытающийся говорить на этом языке, воспринимается со стороны, как деревенский дурачок. Но Тургенев показал себя прекрасным учителем, терпеливым и добрым, веселым и педантичным, так что благодаря ему я научилась вполне пристойно говорить и петь на его языке.
