Там – Восточный Лёд, там – больной Народ: он тает, как снег, сочтены его дни.
Там кофе и сахар клянчить не стыд, там белые люди – дороже родни.
Там – Западный Лёд, там – худо живут: дерутся да пьют – в том и весь их труд.
И меха свои, и души свои белым людям за деньги там продают.
Там – Южный Лёд. С китоловами там торговлю ведут; не народ, а дрянь:
Он, что кукол, своих наряжает жён, а его жильё – не жильё, а рвань.
Тут – Старинный Лёд. Тут Люди живут, чураясь пришельцев и их затей.
Бивни нарвалов – копья у них. Они – последние из Людей.
Редьярд Киплинг. Песня Северного Охотника
Мы с Окуневым расположились на холмике, на котором раньше стояла корчемница, и устроили небольшой пикничок. Неведомая сила тянула народ туда, где он последние два десятка лет привык пропускать чарку-другую. Даже когда хозяйка померла, хижинка развалилась от ветхости и была растащена соседями на дрова, люди приходили на пустующий холм со своим самогоном. Отсюда открывался вид на город, на устье, а когда исчезал туман, по другую сторону холма виднелось и море. Вот и мы с моим лучшим капитаном, потягивая лёгкое винцо, добытое по случаю мною в Европе, закусывая сыром из тех же источников, обозревали гавань.
Наш потрёпанный штормами галиот-ветеран выглядел гадким утёнком рядом с казённой красавицей бригантиной. На прошлой неделе «Святую Екатерину» спустили на воду, поставили мачты и теперь пеленали новорождённую в паруса. Неподалёку оснащали кораблик поменьше. Ещё два казённых бота дожидались на рейде, а выше по течению стояли, рыская на привязи, точно конвойные псы, судёнышки промышленников. Столько парусов Охотск не видывал, наверное, с самого своего основания.
Любуясь новенькими кораблями, приглядывая за командами, по набережной, если таковой можно назвать прибрежную полоску земли, расхаживали столичные чиновники и флотские офицеры. Военно-морская форма мелькала здесь теперь не реже, наверное, чем в Кронштадте, а пудра, летящая с чиновничьих париков, грозила покрыть сугробами улочки приморского городка.
– Вот же петухи, – пробурчал Окунев, пока я разливал по чашкам вино. – Умных-то людей не слушают. Нос воротят от сиволапых, брезгуют. Думают, раз из Петербурга, раз по Остзею поплавали, то лучше старовояжных знают, как тут да что. А сами-то наших морей ещё и не видели, так, с бережка ветерок да туман ртом похватали. Ну, ещё погоди, отведают водицы горькой, ещё покормят своей плотью песцов. Поймут, почём оно, лихо океанское.
Мореход ворчал непрерывно на протяжении всего моего короткого визита в Охотск. И было отчего ворчать. Прикрываясь высочайшим повелением, многочисленными указами, рескриптами коллегий и сибирского губернатора, петербургские капитаны активно вербовали в свои экипажи охотских и камчатских зейманов, передовщиков, купцов. Это, однако, не мешало им относиться к дальневосточным старожилам, как к безграмотному мужичью, не ведающему секстантов и хронометров. Петербуржцы не желали прислушиваться к мнению местных коллег, да и коллегами их не считали.
Но на самом деле ворчал Окунев не из-за этого. Не столько из-за этого. Плевал мой шкипер на столичных снобов, а в успех их экспедиции, как и многие в Охотске, не верил. Он ворчал оттого, что вот уже две недели ему не давали разрешение на выход в море. Благоприятное для плавания время уходило, а путь галиоту в отличие от казённой флотилии, собирающейся для начала на Камчатку, предстоял не близкий.
– Темнит что-то немчура, – ругал Окунев нового охотского командира. – Может на лапу хочет, а может ещё что-нибудь откусить.
