Солнце низко уже стояло, но грело ещё по-летнему. Вороны с граем катались с церковного купола, как дети с горки, и шлёпались в небо, широко раскинув крылья. Которосль, река-капризуля – по весне и по осени любительница переменить русло, – бойко гнала тёмные хладные струи, и в воде неслись один за другим, кружась, золотые листья.
Капрал Медянкин залюбовался собою в зеркальной глади, отставил ружьё, приосанился, распушил усы. Жених!
Пятеро арестантов не спеша чинили плотину, и работа их могла бы служить наилучшим примером, сколь эффективен рабский труд. Двое солдат, вместо того чтобы следить за работой и вдохновлять, увлечённо трепались о бабах. Чуть поодаль трое острожных жиганов раздавали карты – эти и работать не работали, но хотя бы и не мешали. Принцы преступного мира соскучились в душном бараке и напросились с рабочими на плотину – подышать осенним лесом. Все трое блистали красотою, с вырванными ноздрями и пороховым «вор» на лбу и щеках. Медянкин отворотился от горе-игроков, делая вид, что сих тунеядцев здесь нет и хаос не торжествует над порядком. С подобными лаяться – нет, увольте.
То не был опрометчивый либерализм, нет, один циничный расчёт – капрал многое позволял острожным принцам и даже держал себя с ними почти что дружески. Ему это было выгодно – ведь на стальном хребте тюремной иерархии держалась и дисциплина. Взаимный авантаж, услуги за услуги…
Трое игроков разложили на рогожке огурчики, облупленные яички, здесь же высилась баклажка, для непосвящённых – с квасом. Играли не на интерес, так, гоняли дуру от скуки, и ставки делались мизерные. Полулежа, словно аристократы на пикнике, бездельники наблюдали за работой товарищей – какое зрелище может быть приятней – и вели неспешные разговоры.
– Тебе, Мора, год остался… – завистливо процедил лобастый одноглазый Фома.
– Не считай, – вяло огрызнулся Мора, молодой цыган, тощий и грациозный, как помоечный кот.
У него у единственного изуродованные ноздри были целомудренно прикрыты повязкой.
– Мору небось Матрёна выкупит, – ехидно предположил скуластый, рябой арестант по прозвищу Шило, – и до зимы он с нами в остроге не досидит.
– Не выкупит. И за то ей спасибо, что с вами, а не в Берёзове!
Мора ещё более помрачнел.
В дальнем лесу, за плотиной, хлопнуло несколько выстрелов.
– Ссыльный князь охотится… – мечтательно констатировал капрал Медянкин. – Волшебная жизнь у старого хрена.
– А ты, Мора, как отсидишь, что делать-то будешь? С такой рожей не больно-то с барышнями… – не отставал Фома, – нет доверия с такой-то рожей…
– Не в роже счастье, друг Фома, – пропел Мора, забавно передразнив немецкий акцент, и продолжил, произнося слова уже чисто, как благородный. – Анфас можно и белилами замазать, а ноздри в Москве из гуттаперчи закажу – от живых не отличишь. Да бабы, они не за рожу любят. Любезное обхождение и французская речь открывают почти все двери…
– Бабы любят ушами, – подтвердил Шило.
– Все любят ушами, – отвечал повеселевший Мора, – и бабы, и поповны, и купчихи, и недоросли дворянские. Но и кафтан попышнее ни разу не помешает.
За плотиной, на краю леса показалась кавалькада – четверо всадников и свора собак.
– Старый князь, – неприязненно бросил Фома, – с охоты едет, хрен моржовый.
– Не окажет ли его светлость посильной помощи арестантам?
Мора поднялся, спрятал карты в карман и подобрал в траве суковатую палку, служившую ему вместо трости.
– Охолони! – капрал Медянкин всем корпусом развернулся к бездельникам. – Старый хрен собак на тебя спустит, и вся недолга. Он и не понимает-то по-нашему ни бельмеса.
– Князь немец? – полюбопытствовал Мора.
– Хранцуз! – залился смехом Фома.
– И то и другое! – дополнил Шило.
Мора непонимающе на них уставился.
– Он немец хранцузский, такой вот курбет, – объяснил Море капрал, и прибавил в порыве добросердечности: – Дрянь человек этот князь, кукиш у него вместо сердца. Получишь разве что плетей по больной спине. Не ходи, Мора.
Кавалькада приближалась к плотине – впереди на вороном коне ехал, судя по надменной физиономии, сам князь – седой носатый старик с соколом на перчатке. За ним гарцевал юный изящный поручик, следом неспешно плелись верхом два егеря, в ожерельях из убитых уток. Свора охотничьих собак уже взбежала на плотину и принялась радостно брехать на рабочих. Те предусмотрительно вооружились – кто ломом, кто камнем, кто палкой.
– Ох, беда! – капрал Медянкин метнулся навстречу своре. – Не трожь собак, демоны! Вам за этих уродов немецких три шкуры спустят!
– Кто не рискует, тот не играет, – вдохновенно изрёк Мора. – Учитесь, пока я жив.
И молодой цыган, опираясь на импровизированную трость, двинулся к охотникам плавной летящей походкой – так камергер плывёт к гостям по зеркальному паркету парадной залы.
– Щёголь… – презрительно процедил Шило. – Будет плётка по тебе плясать…
Мора взошёл на плотину. Капрал тем временем бессильно махал руками на самозабвенно брешущих собак. Мора свистнул тихонько, неслышно почти – собаки замолкли и окружили его, дружелюбно виляя хвостами.
– Цыган, – уважительно и завистливо процедил капрал, отступая от греха подальше, – слово знает.
Всадники остановились – Мора преграждал им путь, и на узеньком перешейке плотины тяжело было объехать его, не замаравшись об арестантское. Князь смотрел мимо и над, на зеркальную гладь воды, презрительно скривив губы, и сокол в чёрной шапочке сидел на его руке, как приклеенный.
Мора потрепал по загривку ближайшую собаку – та одобрительно вякнула – поклонился и произнёс по-немецки, глядя на старика изнизу, смело и весело:
– Почтительно приветствую вашу светлость.
Глаза князя, чёрные и блестящие, как вода речки Которосли, широко раскрылись. Старик выпрямился в седле и вопросительно уставился на цыгана.
– Вижу, что человек вы добрый, не откажите в помощи бедным арестантам, – так же по-немецки продолжил Мора.
Собака ткнулась носом в его руку, цыган машинально почесал за шелковистым ухом.
– Я – человек добрый? – воскликнул старик то ли весело, то ли сердито, и Мора порадовался, что угадал с языком. – Да мною ваши бабы детей пугают! Где ты доброту увидал, дубина?
– Вы добрый человек, ваша светлость, – смиренно возразил Мора, почти коснувшись ладонью морды вороной лошади, – если ездите без трензеля и без шпор. Может, и не к людям – но к лошадям вы добры. А твари невинные, бессловесные стоят большего сострадания, нежели мы, грешные.
– Коня не трогай, чумазый, – поморщился князь. – Чего тебе нужно? Деньги?
Мора отступил на шаг, с усилием выпрямил больную спину и прочёл нараспев:
