Анжелика с сочувствием смотрела на подростка, которого вел в зал совета стражник, то и дело подталкивая древком алебарды. Голову стражника украшало подобие тазика для бритья – английская каска.
Волнение юного фермера из приграничных районов было ей понятно: его оторвали от земли и пастбищ и поставили перед ученым сборищем важных особ в черных одеждах с белыми манишками. Те держали совет, сидя вокруг массивного стола под сводами зала еще более темного, чем их собственные одеяния. Мальчик должен был рассказать им об ужасной резне, совершенной там, в далеких зеленых горах, где он потерял всю свою родню.
Он моргал, не видя перед собой ничего, кроме их лиц, бледных, строгих; все взгляды были устремлены на него. А потом он увидел единственную женщину, лицо которой светилось добротой, и уже не сводил с нее глаз.
Затем он заметил, что под складками широкого шелкового плаща эта красивая высокопоставленная дама скрывала скорое материнство. Сердце его сжалось, и к горлу подступил комок: она напомнила ему о бедняжке-матери, которая почти ежегодно носила под сердцем и являла свету новое дитя. Но благодаря этому видению и воспоминанию он расхрабрился и смог говорить и отвечать на вопросы, которые уже начали ему задавать с видом важным, медленно и торжественно, словно специально желая произвести на него впечатление. Он готов был рассказать обо всем.
– Имя?
– Ричард Харпер.
– Откуда родом?
– С Эденских водопадов, что на реке Анонсук.
Он увидел, как салемские господа обменялись тяжелыми взглядами. Теперь его стали внимательно разглядывать с головы до ног: его торчащие в разные стороны соломенные волосы, обожженное солнцем лицо, босые ноги в ссадинах от колючек и острых камней и грубые башмаки, которые ему одолжили. И снова он чуть не расплакался. Своими светло-голубыми глазами этот маленький трогательный англичанин уставился в глаза единственной присутствующей здесь дамы, так похожей на его мать, и через мгновение волнение его прошло. Казалось, что она излучала свет и смотрела прямо на него; ему почудилось, что она ему улыбнулась. Теперь он был готов свидетельствовать.
Дело тянулось с самого утра.
Накануне Анжелика и Жоффрей де Пейрак, возвращаясь из долгого, двухмесячного путешествия вдоль берегов Новой Англии, приведшего их в Нью-Йорк, бросили якорь в небольшом порту Салема.
Они прибыли сюда с визитом вежливости и по делам, но обнаружили, что небольшая столица английской колонии в Массачусетсе так и бурлила. На набережной собрались небольшими группами хмурые именитые граждане и пасторы.
Встречающие говорили, что нападения канадских французов и их союзников индейцев возобновились, что те совершают набеги на поселения на севере Новой Англии.
И поэтому представители этих штатов очень просят своих гостей, чей визит является не иначе как знаком Божьим, присутствовать на внеочередном совете, где речь пойдет о сложившейся ситуации.
В качестве соседей-французов и владельцев предприятий в штате Мэн, который в общем подчиняется Массачусетсу, обращаются они к графу де Пейраку и просят напомнить квебекским властям о тех обещаниях, что были когда-то даны; обращаются также и к Анжелике, поскольку говорят, что она способна сдерживать вождей индейских племен, и легенда гласит, что самые свирепые из них подчиняются ее воле.
– Если вы о Пиксарете, вожде патсуикетов, то знайте, что вот уже более года мне о нем ничего не известно, – возразила Анжелика.
– Были ли во главе нападающих на английские поселения французы? – спросил Жоффрей. – Не было ли среди них предводителя-иезуита?
Нужно было заслушать свидетелей.
Как только заседание в зале совета Салема было объявлено открытым, сразу же выслушали всех, кто избежал резни и кого приютили на близлежащих фермах; то были в основном люди раненые или даже при смерти; фермеры же и привезли их сюда на побережье.
Первым выступал растерянный и заикающийся фермер, который еще не пришел в себя после ужасных несчастий, обрушившихся на него. Он никого не видел, нет, ни французов, ни иезуитов, ни дикарей, в этот день он как раз был в отъезде. А когда вернулся, то от деревни и от дома не осталось ничего, кроме пепла и головешек; тела его престарелых родителей были проткнуты стрелами, скальпы сняты; жена, дети и слуги исчезли, их, конечно, взяли в плен и угнали туда, за горы, в дальние земли Святого Лаврентия, до которых и не добраться и где крещенные французами индейцы держали их в рабстве, только теперь у них языческие идолы перемешались с католическими крестами и четками; а семью-то больше никогда не увидишь.
По обветренному лицу фермера текли слезы, что, казалось, несколько раздражало салемских пуритан, поскольку они считали это лишь нежеланием принимать как данность Божий промысел. К тому же все пострадавшие были родом с того берега Коннектикута, где жили раскольники из Массачусетса, которые время от времени заявляли, что не согласны с религиозным уставом колонистов, и отправлялись создавать свою собственную церковь на западном берегу великой реки с его роскошными лугами. Но, естественно, как только северные племена нарангасетов или абенаков совершали набеги и угрожали им, эти жрецы свободы, которые не хотели жить по указке регентов, обращались за помощью к властям Массачусетса, и тогда уже жителям Бостона и Салема приходилось организовывать карательные экспедиции, как, например, в 1637 году в отношении пекотов, истреблявших поселения колонистов в Коннектикуте, а позднее – в отношении нарангасетов.
Теперь заговорил Ричард Харпер. Он тараторил, по-прежнему глядя только на Анжелику, чье присутствие, казалось, вселяло в него невиданную силу.
Рассказ его ничем не отличался от всех остальных, которые выслушали уже неоднократно: утром вся семья проснулась как обычно, ничто не предвещало несчастья; вдруг ворвались враги, разрушили их небольшой одинокий домик и забрали кое-что – оружие, инструменты, продовольствие, а потом угнали за собой всех, кто попался под руку, кто в чем был, в исподнем да босиком.
– Было четыре дикаря и два француза, – заявил он.
Так и тащились за ними, как проклятые, часами: он, да отец с матерью, да шесть братьев и сестер со служанкой. Самые младшие, Бенджамин и Бенони, братья-близнецы, которым было от силы несколько месяцев, кормились еще из рожка, то есть соски, потому что мать не могла их выпоить молоком.
На первом же привале на какой-то опушке индейцы отсекли им головы, «из жалости», говорили, «из милосердия», потому как не смогли бы достать для них молока на долгом пути в Канаду через лес и горы. «Из милосердия», – пытался втолковать вопящей матери, сходившей с ума от горя, один из джентльменов-французов на скверном английском, так он старался ее успокоить… Но та не хотела ничего слышать и продолжала голосить. В конце концов один абенак разбил ей череп томагавком, иначе ее крики могли бы привлечь внимание фермеров-англичан из Спрингвея, которые тут же бросились бы по следу, заметив похищение.
