По приезде в Марсель посланец короля Франции господин де Бретей, арестовавший Анжелику в Сеуте, приказал заключить ее в крепость Адмиралтейства.
Пока они находятся в этом городе, где раньше маркиза дю Плесси-Бельер так ловко провела королевскую полицию, благородный кавалер не будет иметь покоя.
И в этой мрачной зловещей камере бывшая пленница берберов, ценой таких страданий освободившаяся из гарема Мулая Исмаила, поняла, что ждет ребенка.
Эта уверенность появилась у нее на следующий день после заключения в цитадель, когда безысходность положения пойманного зверя предстала перед ней со всей очевидностью.
В тюрьме Адмиралтейства не существовало даже самых элементарных удобств. Хотя через железную решетку высоко расположенного окна виднелся квадратик голубого неба, Анжелике казалось, что она задыхается. Всю ночь, едва смыкались веки, у нее возникало отвратительное чувство, что она заживо замурована. На рассвете ее нервы, до того стойко переносившие напряжение, не выдержали.
В панике она бросилась к двери. В яростном отчаянии, молча колотила она по толстым доскам.
Неба! Неба! Свежего воздуха! Ее заперли в этом склепе, а ведь еще совсем недавно дни и ночи проводила она на просторах волшебной безграничной пустыни.
От этого контраста Анжелика впала в мучительную тоску. И, как обезумевшая птица в клетке, билась о ненавистные деревянные и железные преграды. Молча и беззвучно. Потому что удары по тяжелой двери ее почти прозрачных рук, еще хранивших следы испытаний, перенесенных в пустыне, создавали шума не больше, чем хлопанье птичьих крыльев. Ощутив боль в ободранных ладонях, она перестала стучать, отошла к стене и прислонилась к ней.
Анжелика переводила взгляд от двери к зарешеченному оконцу. Как изнывающему от жажды, голубое небо казалось ей чистой водой.
Но не придет Осман Ферраджи, чтобы отвести ее на плоскую крышу, где взгляд упивался обманчивым безбрежным пространством.
Ее окружали чужаки с мрачным взглядом и подозрительной душой. Из Парижа, от герцога де Вивонна, желавшего искупить прошлые упущения, на ее счет поступили самые суровые указания. Марсельскому Адмиралтейству предписывалось оказывать всяческое содействие господину де Бретею. Тщетно было бы пытаться расположить к себе кого-то, впрочем у Анжелики уже не было сил воспользоваться своими чарами. На нее навалилась страшная усталость, иногда ей казалось, что она никогда не испытывала ничего подобного, даже на тропинках Рифских гор.
Морское путешествие из Сеуты в Марсель с передышкой в Кадиксе оказалось сплошным мучением, ее мужество постепенно таяло. Неужели, арестовав ее именем короля, господин де Бретей уничтожил те пружины, которые позволяли вернуться к жизни?
Анжелика подошла к своему ложу – очень жесткому тюфяку на откидной полке, но не это ее беспокоило. Ей спалось на нем даже лучше, чем на мягких диванах, и мечтала она только о поросшем травой склоне под кедрами, чтобы дать покой своему разбитому телу.
Ее взгляд вновь обратился к двери. Сколько же в ее жизни запертых дверей! – подумала она. И каждый раз все более тяжелые, все более глухие. Может быть, это насмешка судьбы, которая наказывает ее за то, что в Монтелу она, босоногая девчонка, носившаяся по лесным тропинкам, так страстно любила свободу, что крестьяне даже считали ее колдуньей?
«Тебе не уйти», – говорили двери. И всякий раз, как ей удавалось бежать, возникала новая дверь, еще более массивная. После преграды под названием «нищета» возникла новая – «король Франции», потом решетки гарема Мулая Исмаила, а сегодня вновь препятствие по имени король Франции. Неужели оно окажется непреодолимым?
Она вспомнила о Фуке, о маркизе де Варде, о похожем на блуждающий огонек шевалье де Лозене, также находившихся в заключении недалеко отсюда, в крепости Пиньероль, – обо всех тех, кто расплачивался годами жизни в заточении за поступки куда менее дерзкие, чем ее собственные.
Ее угнетало чувство одиночества и бессилия. Ступив на французскую землю, она вернулась в тот мир, где мужчинами управляют только два чувства: страх перед королем или любовь к королю. Над их поступками главенствует закон властелина.
На этих берегах не ценились ни физическая и духовная сила Колена Патюреля, ни его необыкновенная доброта, ни его острый ум. Любой безмозглый хлыщ в кружевных манжетах и парике стал бы его презирать.
Здесь Колен Патюрель был бессилен. Он оставался просто бедным моряком. Даже воспоминание о нем не могло помочь Анжелике. Он исчез для нее безвозвратно, как если бы умер.
Анжелика тихонько позвала:
– Колен, Колен, брат мой!
Ее охватила столь сильная тревога, что она покрылась холодной испариной и совсем ослабела.
И тогда в голову закралась мысль, что она беременна.
* * *
В Сеуте отсутствие некоторых обычных проявлений женского организма Анжелика отнесла на счет своего здоровья, подорванного нечеловеческой усталостью. Но теперь, по прошествии времени, появилось другое объяснение, исключавшее любые сомнения.
Она ждала ребенка.
Дитя Колена Патюреля! Дитя пустыни! Она замерла, свернувшись комочком на своем ложе, позволяя внутреннему смятению превратиться в уверенность. И неожиданное открытие все разрасталось, заполняя ее целиком…
Сначала возникло удивление, потом странный покой и, наконец, радость.
Это открытие могло бы вызвать неудовольствие, чувство стыда, усилить отчаяние. Но появилась радость.
Сердцем она, сбежавшая пленница, закутанная в бурнус, еще оставалась в пустыне. Она не готова облачиться в наряд великосветской французской дамы. Часть ее души еще пребывала с нормандцем под волшебным ночным небом, усыпанным золотыми звездами, и соединявшая их сила любви имела привкус смерти и вечности.
Ее платья с корсетами по французской моде, ее расшитые золотом манто и украшения, в которые она нарядилась в Сеуте, скрывали обветренную кожу, глубокую рану на обожженной ноге и медленно заживавшие рубцы от кнута.
На ногах, обутых в изящную обувь, еще оставались жесткие мозоли, возникшие от ходьбы босиком по каменистым тропинкам Рифских гор.
Анжелика с восторгом подумала, что, родившись, это дитя послужит вечным напоминанием о ее немыслимой одиссее. Ребенок будет светловолосым, крепким и сильным.
И не важно, что он окажется бастардом. Благородство того, кого пленники звали «королем», сближало его в добродетелях с крестоносцами, чья кровь текла в жилах Анжелики де Сансе де Монтелу.
