Часть первая. Через эшафот
И страшно немного,
без света, без друга.
Дорога, дорога.
Разлука, разлука.
Николай Рубцов
Стучали чёрные палочки в чёрные барабаны, и человек в чёрном капюшоне, закрывающем лицо, стоял над толпой, неподвижный и важный, словно статуя великого полководца, и ждал своего часа.
На Чёрной площади города Ситэлана готовились вешать преступников.
Три виселицы темнели на фоне ясного, голубого неба.
Две были обычными, а вот одна блестела свежей алой краской – она готовилась принять того, в чьих жилах текла королевская кровь.
Немыслимо!
Чтоб члена королевского клана вешали, как вора!
Такого никто из заполнивших площадь людей не мог вспомнить: ни молодые люди, ни пожилые, ни глубокие старики.
Но в древнем Законосборе, который подарил людям небесный бог Удэо, было написано алым по белому: «Даже правителям не прощайте отцеубийства, матереубийства, братоубийства и детоубийства, вешайте их, люди, как собак, и так с каждым поступайте, кто против крови родной нож или меч поднимет»…
– Не виновата, не виновата, – шептали бледные губы молодой Брианы.
Пёстрая толпа исступлённо ревела, особо распалившиеся и опьяневшие забрасывали объедками и грязью приговорённых, которых вели стражники.
На королевском балконе стоял лишь герольд – высокий изящный мужчина в ярком плаще и колпаке, украшенном алым пером. Сам государь Бурард не пожелал смотреть на казнь и прислал вместо себя и свиты только сэра Магнуса. И никто из двора не пришёл на площадь; даже те дамы, которые неделю назад гордо именовали себя приближёнными королевны Брианы. Герольд же стоял вполоборота и не смотрел на эшафот, делал вид, что увлечён событиями на дальней улице (там как раз не могли разъехаться фургончик с зеленью и телега с глиняной посудой), и, таким вот образом, выражал своё полное пренебрежение к происходящему на Чёрной площади: к толпе, к палачу и стражникам, и – самое главное – к осуждённым.
– Не виновата, я не виновата, – бормотала леди Бриана, связанными руками вытирая со щеки вонючую кашицу от гнилого яблока.
– Заткнись, дура! – выкрикнул ей шедший рядом паж Томас, совсем еще мальчишка, лохматый и бледный, с глазами, горящими безумием. – Мы все невиновны! Не-ви-нов-ны! – он заорал в полный голос, замахал руками, запрыгал, словно старался, чтоб его всем-всем было видно.
Один из стражников ударил его древком копья под колени – Томас упал, рыдая и скуля. Ближайший солдат, под одобрительный рёв горожан, запихал в рот юноше свою рукавицу, разодрав при этом юноше губу, потом заставил парня подняться, толкнул вперед. Томас покорно пошел, подвывая, словно избитая собачонка, сгорбленный, дрожащий, не имея смелости вытащить кляп изо рта.
– Недоноски! Сволочи! Черви навозные! Адовы слуги уже заждались вас! – так нынче приветствовали тех, на кого в иные дни смотрели с обожанием, кому кричали «слава!», кого осыпали цветами и золотистой крупой.
«Свет небесный! Неужели ж нынче моё время? – пронеслось в голове у Брианы, когда она увидела свою виселицу. – Этого не может быть! Нет!»
Она и выкрикнула:
– Нет! Нет!
На секунду народ замер, затих, таким громким оказался вопль девушки, стоящей на скамье с петлей на шее.
– Я не убивала брата! – выкрикнула Бриана. – Вы все слушайте: я не убивала бра-та!
Её виселица была красной, но это не радовало и не приносило облегчения. Это было лишней порцией позора, дополнительной болью для измученной души.
– Простите меня, ваша милость, – сказал палач; по обычаю он должен был просить прощения у того, кого собирался умертвить.
– Я… я, – девушке уже было тяжело говорить: казалось, веревка уже душила ей шею. – Я тебя прощаю. Ты всего лишь приказ исполняешь. Приказ моего отца…
Палач склонил голову и ступил к следующему приговорённому – к скулящему бедолаге Томасу.
Бриана закрыла глаза, еле слышно застонала. Ноги были ватными, ужасно болел живот, ужасно хотелось плакать. И орать хотелось. Примерно так, как она иногда орала перед боем, когда было страшно, а надо было заставить себя идти вперёд и вести за собой солдат.
В двадцать два года ужасно не хотелось умирать, особенно на виселице. Пусть и на красной…
Она почувствовала, как скамья, на которой они стояли, заходила ходуном: палач ударил в неё ногой.
Услышала, как заревели вокруг люди.
Успела еще вспомнить о зеленых глазах рыжего Виллема из Клана Белого Копья, который приглашал её на танец на празднике Весенних Лучей, и полетела куда-то, шеей ощущая грубую, безжалостную удавку…
* * *
Треск, грохот, боль…
А потом Бриана опять смогла открыть глаза.
Она лежала на спине и ничего не понимала: над ней нависало всё то же свинцовое октябрьское небо, готовое в любую минуту разродиться холодным дождём.
Бриана и не слышала ничего – только неприятный гул стоял в ушах.
Кто-то помог ошеломленной девушке встать на ноги.
Она опять увидела людей, что толпились у помоста, глазели на неё, махали руками, что-то кричали. Их лица, все как одно, казались уродливыми и злыми…
– Вот же дубина! На такую красивую виселицу уже и веревки приличной не нашёл! – вопили палачу.
– Ну, и что теперь? Что теперь? – палач перекрикивался с толпою, словно торговец с привередливым и надоедливым покупателем.
– Новую верёвку ищи, олух! – пискнула какая-то женщина, покрытая язвами.
– Этого нельзя! Если верёвка оборвалась, заново человека не вешают! – выкрикнул кто-то. – Полагается отпускать!
– Так что ж? Отпустить её? – пожал плечами палач, глядя на Бриана, которая стояла столбом, до сих пор не придя в себя. – Она вроде как умом тронулась…
– Отпуска-ай! Отпуска-ай! – завопил кто-то из парней. – Пусть идёт. Посмотрим, как далеко эта убийца пройдёт!
Палач с вопросительным взглядом обернулся к сержанту стражи.
– Да, так оно всегда: коль верёвка оборвалась, заново не вешают, – сказал он солдатам.
– Ну, отпусти её. Далеко всё равно не уйдёт, – ухмыльнулся рябой сержант.
– Порвут ведь её, – сказал палач, а шёпотом добавил, – дочку королевскую.
– Ты что такое болтаешь, дурак? – вызверился сержант. – Она – убийца наследника! И государь наш отрёкся от этой сучки! Давай, пускай её, пусть идёт к людям. Пусть народ решает, что с ней делать.
Народ – было видно – уже приготовился решить судьбу девушки.
Как рвать людей, жители стольного Ситэлана хорошо знали, потому что казни такие по милостивому соизволению короля устраивались на Чёрной площади чуть ли не каждую неделю. Обычно к такой ужасной расправе, красиво именуемой «суд народа» приговаривались насильники и мужеложцы. Приговорённые очень быстро разрывались на части, мелкие и крупные, и разносились по домам Ситэлана. Многое шло в торг. Из таких «вещичек» потом местные знахари делали различные снадобья от всевозможных болезней и напастей…
