Второй месяц медленно тянулся в пути. Двуосный товарный поезд из пяти тонкодощатых вагонов уносил всё дальше и дальше новых заключённых из их родных мест. Зимний порывистый ветер бушевал за окном. Лишь через промёрзлые зарешечённые оконца днём попадал свет внутрь вагонзака, в остальное же время – кромешная полумгла. На нарах в три яруса располагались вместе: и репрессированные женщины, и раскулаченные мужики, и представители малых народностей, так же, как и многие «объявленные врагами народа» по контрреволюционной деятельности, или обвинённые в правотроцкисткой приверженности позиции. В противоположной части от нар находились вещи заключённых, а посередине полухолодная, еле гревшая железная печка.
В каждом таком вагоне было по 10—15 человек, но через две-три станции народу добавлялось, и помещалось уже в районе 30 человек, конечно же, были те, кто пытался убежать, особенно из рядов уголовников, в такие моменты выстрелы ВОХРовцев как бы предрешали сокращение числа перевозимых «зэков», ведь немногим удавалось остаться в живых. Много, кто умирал от голода и холода или от последствий дизентерии, постоянно болели желудки от той кормёжки, которой и едой-то было трудно назвать: захудалая баланда из пшённой крупы, гнилая солёная треска, по 400 грамм в день сырого ржаного хлеба. Из чего только не приходилось питаться: из консервных банок, из кружек изогнутыми и дырявыми ложками. Вонь от грязных лохмотьев одежды и человеческих тел разносилась по вагонным помещениям с резким удушливым запахом, и лишь, когда открывали створ дверей вагонов прибывшие конвоиры на очередной станции, столп свежего морозного воздуха пронизывал каждый уголок подвижного барака.
Савелий: Тебя, дитятко, за что изверги эти погнали в лагеря?
Лиля (не отрывая безжизненного взгляда от досчатого пола): Не знаю, пришли в один день…
Савелий: Продолжай, сердобольная…
Лиля: Арестовали вместе с ребенком.
В разговор вмешивается Лука.
Лука (мотая головой): Вот, сволочи!
Лиля: А потом тот следователь говорит, что я напрасно отрицаю свою причастность к контрреволюционной деятельности.
Лука (положив руку на плечо женщине): Не держи в себе, рассказывай.
Лиля: Потом он, Сашеньке моему, палец загнул… (Сглотнула громко слюну) …И сломал.
Женщина упала на пол и зарыдала.
Савелий: Ох, судьбинушка у тебя нелёгкая!
Лука: А у кого она лёгкая?
Савелий приподнимает Лилю и начинает успокаивать.
Лука (продолжает): Меня записали в кулаки за пару овец, и тройку гусей. Вот и всё моё хозяйство!
Савелий: А меня за то, что опечатку сделал в бухгалтерских документах. Двое суток показания выбивали, чуть ли не к саботажу подводили. Сидишь за столом у следователя, отвечаешь на вопросы, спать до жути хочется, чуток прикумаришь, а он тебе электролампу в глаза направит, схватит газетёнку, и по лбу ею хлещет. Заодно кричит неистово: Не спать! Закончится смена, приходит следующий следователь, и снова по кругу. За два дня допросов удалось всего полтора часа прикорнуть.
Лука снова обратился к Лиле, после того, как она немного пришла в себя.
Лука (усердно): Уж больно мухортая1 ты, девица! Баландой одной нормально не прокормиться, авось, приедем скоро… Может что изменится?
Савелий: Говорят, в Краслагеря стальная путейка ведёт.
Лука: Олахарь2 ты, Савелий. Кто говорит-то?
К разговору присоединяется молча наблюдавший за общением соседей Василий.
Василий: Я говорю. Пришлось мне глубокой ночью на одной из остановок подслушать разговор двух охранников. Всё равно не спал. Стояли они как раз подле нас. Один говорит: повымирают они на лесозаготовках! А второй с усмешкой добавляет: какой смысл их сопровождать в пути, коли и так половина вымрет в дороге?
Лука: А куда везут нас?
Василий: Вроде как в пункт Тугач.
Савелий: Всё равно ни о чём не говорит.
Василий: Куда бы не везли – прибудем, лишь бы живы остались.
Лука обратил внимание, что разрыдавшаяся женщина немного успокоилась и вновь обратился к ней.
Лука: Чем закончилась-то история твоя, ладушка?
Лиля, вытерев ладонью остатки слёз, и на пол уха оглохшая от побоев, продолжила.
Лиля: Подписала, как потребовал.
Лука: С сыном что?
Лиля: Упала я тогда на колени, просила отпустить, бабушка же есть, просила, чтоб позволили ей забрать ребенка.
Савелий: А отец?
Лиля: Я мать-одиночка.
Савелий: Разрешил?
Лиля: В тот момент глаза у него наполнились кровью, ещё больше от гнева распылился, схватил меня за волосы, начал по бетонному полу каземата таскать и кричать при этом: на Ухту захотела? Я тебе устрою выселки, в тех окраинах страны нашей люди летом тонут, а зимой до смерти коченеют, и нет оттуда дороги назад, разве только на тот свет. На одно ухо слышать плохо стала – бил следователь оголтело, видимо сшиб барабанную перепонку.
Савелий: Измучили они тебя, родимая!
Лука: И мне штыком пятки поизрезали, ходить, прихрамывая, – и то не могу. Кричали в единый голос – морда жидовская! Давили на совесть, что, якобы, страна наша, по пути завершения индустриализации, рабочих в городах кормить нечем, а я о планах и о государстве Советском не думаю, о животе своём только разумею. Как получается? Была бы скотина, а тут и с мелким подсобным хозяйством не разживёшься, в иной раз самим прокормиться нечем было. Раньше приходилось договариваться с председателем сельхозартели – не трогали, а кто-то донёс всё-таки…
Савелий (обращаясь снова к Лилии): Так что с сыном сталось?
Лиля: Перед самой отправкой, записочку мне один из надсмотрщиков оставил. Сашеньку отправили в день моего допроса в Архангельскую область, в детский лагерь «Конвейер», на трудовые работы по пошиву тряпья всякого.
Василий: Повезло нам, что в Кемский лагерь не сослали.
Савелий (немного вскипев): Как повезло-то? Самих ещё неизвестно куда везут и что там будет?!
Лиля: За себя не боюсь, о ребёнке душа печалится.
Василий (удручённо): В Кемском лагере зверства творятся. Ни кормёжки, ни побаниться. Отсюда повсеместно голод и болезни. Рабочий день длится 12 часов, не закончишь выполненным «уроком», а план государству ой, как нужен, можешь и не думать в бараки возвращаться, вот так и замёрзнешь зимой, а летом сгниёшь в болотах. За малейшую провинность легко попасть в карцер, и уже через три-четыре дня такой изоляции – ты больной и работать не способен. Комендант лагеря вдовесок приказывает: того, кто план постоянно не выполняет, принудительно ставить на пенёк в мороз лютый, и стоит обречённый на нём до переохлаждения, а потом, в назидание другим, трупы штабелями выкладывают у ворот лагеря. На особом счету находятся саморубы-членовредители. Отрубят себе топором пальцы рук или целые кисти, отправляют их к лагерному лекарю, который обмажет им йодом срубленные места, перевяжет бинтами из грязных старых рубах, и возвращают обратно в лес. А надзиратели им навстречу кричат: думали от работ уклонится! Значит, будете теперь не рубить, а пилить лес.
