Несмотря на яркое солнце, утром в субботу снова пришлось надевать пальто, а не просто куртку, как всю неделю – и такая погода, вопреки ожиданиям, пришлась на большие выходные, когда играла Йельская сборная. Из двадцати с чем-то молодых человек, ожидавших на вокзале своих подруг, которые должны были прибыть поездом в десять пятьдесят две, только шестеро-семеро стояли на холодной открытой платформе. Остальные толпились, сняв шляпы, группками по двое, трое и четверо в нагретом зале ожидания. Они курили и разговаривали, в основном изрекая догмы профессорскими голосами, словно каждый из них с полнейшей категоричностью прояснял, раз и навсегда, некий весьма неоднозначный вопрос, который внешний косный мир запутывал, нарочно или нет, в течение веков.
Одним из тех шестерых-семерых на платформе был Лэйн Коутелл, стоявший в плаще «Бёрберри», вероятно, с пристегнутой шерстяной подкладкой. Впрочем, назвать его одним из них можно было лишь с оговоркой. Вот уже минут десять, если не больше, он намеренно держался вне разговорной досягаемости остальных ребят, спиной к стойке с бесплатными книжками христианской науки [1], убрав руки без перчаток в карманы. На шее у него было намотано каштановое кашемировое кашне, практически не защищавшее от холода. Он вдруг резко и рассеянно вынул правую руку из кармана и стал поправлять кашне, но затем передумал и той же рукой достал из внутреннего кармана пиджака письмо. И тут же стал его читать с приоткрытым ртом.
Письмо было написано на машинке на бледно-голубой бумаге. Вид у него был засаленный, несвежий, словно его уже не раз вынимали из конверта и читали:
Кажется, вторник
Дражайший Лэйн,
Я не представляю, сумеешь ли ты расшифровать это, поскольку гвалт сейчас в общаге просто запредельный и я едва слышу свои мысли. Так что, если я напишу что-нибудь неправильно, будь добр проявить ко мне доброту и не заметить этого. Кстати, я вняла твоему совету и приклеилась с некоторых пор к словарю, так что, если это испортит мой стиль, виноватен ты. Короче, я только получила твое прекрасное письмо и люблю тебя вдрызг, вдребезги и т. п. и жду не дождусь выходных. Очень жаль, что не удалось пристроить меня в Крофт-хауз, но мне вообще-то все равно где жить, лишь бы тепло и без клопов и видеть тебя периодически, т. e. ежеминутно. Я с некоторых пор того, т. e. помешалась. Совершенно обожаю твое письмо, особенно где про Элиота. Кажется, я начинаю смотреть свысока на всех поэтов, кроме Сафо. Я читаю ее как сумасшедшая, и давай без пошлостей, пожалуйста. Я могу даже сделать по ней семестровую работу, если решу добиваться признания и если смогу убедить эту кретинку, которую поставили моей наставницей. «Нежный Адонис при смерти, Киферея, что же нам делать? Бейте в грудь себя, девы, и туники раздирайте». Разве не чудесно? И она сама это делает. Ты меня любишь? Ты ни разу не сказал в твоем ужасном письме. Ненавижу тебя, когда ты такой безнадежный суперсамец и замкнутый. Не то чтобы ненавижу, но у меня идиосинкразия на сильных, молчаливых мужчин. Не то чтобы ты не сильный, но ты меня понимаешь. Здесь становится так шумно, что едва слышу свои мысли. Короче, я тебя люблю и хочу отправить это спешной почтой, чтобы ты получил как можно срочнее, если я найду марку в этом дурдоме. Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя. Ты знаешь, что я вообще-то танцевала с тобой всего дважды за одиннадцать месяцев? Не считая того раза в «Авангарде», когда ты нагрузился. Я, наверно, буду безнадежно застенчива. Кстати, я тебя убью, если там будет почетный кортеж. До субботы, цветик мой!!
Со всей любовью,
ФРЭННИ
XXXXXXXX
XXXXXXXX
P.S. Папа получил этот рентген из больницы, и нам всем полегчало. Это новообразование, но не злокачественное. Я говорила с мамой вчера вечером по телефону. Кстати, она передает тебе привет, так что можешь успокоиться насчет той пятничной ночи. Думаю, они даже не слышали, как мы вошли.
P.P.S. Я кажусь такой неумной и недалекой, когда пишу тебе. Почему? Разрешаю тебе проанализировать это. Давай просто постараемся чудесно провести время в этот выходной. То есть постарайся хотя бы раз не анализировать все до смерти, если возможно, особенно меня. Я тебя люблю.
ФРЭНСИС (след от помады)
Лэйн перечитал письмо примерно до середины, когда его прервал – вторгся на его территорию, покусился на его свободу – коренастый молодой человек по имени Рэй Соренсен, решивший узнать, не знает ли Лэйн, о чем там писал этот гад Рильке. Соренсен, как и Лэйн, посещал курс современной европейской литературы 251 (только для старшекурсников и аспирантов), и ему задали к понедельнику четвертую «Дуинскую элегию» Рильке. Лэйн едва знал Соренсена, но испытывал смутное и стойкое отвращение к его внешности и манерам, так что убрал письмо и сказал, что не знает, о чем там, но, кажется, понимает большую часть.
– Везет тебе, – сказал Соренсен. – Счастливый ты человек.
В голосе его звучало минимум эмоций, словно он обратился к Лэйну не для какого-то человеческого общения, а просто от скуки или по блажи.
– Как же холодно, – сказал он и достал из кармана пачку сигарет.
Лэйн заметил поблекший, но все равно раздражающий след помады на лацкане верблюжьего пальто Соренсена. Было похоже, что следу несколько недель, если не месяцев, но Лэйн не настолько хорошо знал Соренсена, чтобы сказать ему об этом, да и в любом случае ему не было до него дела. А тут к тому же показался поезд. Оба парня повернулись как бы вполоборота влево, навстречу приближавшемуся паровозу. Почти сразу дверь зала ожидания шумно распахнулась, ребята, стоявшие в тепле, высыпали на платформу, и, казалось, большинство держало по три зажженных сигареты в каждой руке.
Лэйн и сам закурил, когда поезд подошел. А затем, как и многие другие, которым, пожалуй, не мешало бы пройти курс приветствия прибывающих поездов, постарался убрать с лица любые эмоции, даже самые лучшие, чтобы ничем не выдать своих чувств по поводу скорой встречи.
Фрэнни сошла с поезда в числе первых девушек, из вагона в задней, северной части платформы. Лэйн тут же заметил ее, и, что бы он ни пытался сделать со своим лицом, его рука, взмывшая в воздух, сказала всю правду. Фрэнни увидела его руку и его самого и кокетливо помахала в ответ. На ней была шубка из стриженого енота, и Лэйн, спешивший к ней с неспешным выражением лица, отдал себе отчет, подавив волнение, что он единственный на платформе по-настоящему
