Глава 1. Монолог рядом с издохшим верблюдом
Доводилось ли кому-нибудь из вас, уважаемые потребители чтива, сиживать посреди раскаленной пустыни рядом с вашим верблюдом, который издох, так и доставив вас до спасительной воды?
Доводилось ли вам, получив дротиком в затылок от настигающих всадников Кесаря, потерять сознание, но не упасть с вашего, бегущего трусцой престарелого транспортного средства по кличке Тмеребо, а вцепившись ему в шерсть оцепеневшими пальцами, так и следовать вместе с ним по раскаленным пескам Кара-Юла, волочась по песку ногами, до того самого места, где и издох ваш любимый верблюд, так и не доставив вас до спасительной воды?
Вряд ли, о достопочтеннейший мой друг, вам доводилось в вашей вполне безвкусной, пресной жизни испытать такую ситуацию, потому, что если бы она коснулась вас крилами смерти, то и читать сейчас вы бы это не могли. Не так ли?
Да, так. Все так. Я сидел посреди жгучих песков Кара-Юла, в самом сердце пустыни, которую любил и ненавидел, и вязкие мысли, медленно проникая через еще слишком узкие после потери сознания каналы, постепенно обретали в моей голове форму того уровня правды, про который не стыдно сказать, что это есть конец всему. Но и этот уровень правды о возникшей вокруг меня жизненной ситуации, не вызвал у меня никакого страха, потому что я всё еще пребывал в полубреду после ранения в затылок.
Солнце нещадно палило мою тупую голову, старый вязаный свитер – ее подарок на годовщину наших отношений, – промок от пота, и у меня сильно болело в области затылка. Проведя ладонью по нему, я убедился в том, что кровь на огромной шишке уже запеклась и перестала течь, что само по себе было неплохо. Глаза мои были забиты песком, который скрипел и на зубах. Потому что это место, где мы сейчас оказались, состояло из самого мелкого песка, который вообще существует в природе. Из самого гадкого песка, ослепительно белого, как снега Антарктики, легкого, словно лебединый пух и летучего, как придорожный глинозем. Достаточно было простого ветерка, и все вокруг теряло контуры, цвета, яркость. Все вокруг становилось песочно-воздушной кашей, проникающей везде, от которой нет никакого спасения. Отчасти это и объясняло то, почему у меня болели глаза, свербило в носу и мучительно хотелось кашлять.
Многие из тех, кто никогда в пустыне не бывал, вероятно, полагают, что песок везде один и тот же? О! Это, конечно же, не так. Ибо лично мне были известны, по крайней мере, три его формы, которые и составляют пески Кара-Юла.
Есть обычный песок, которого в пустыне примерно три четверти. Это такой же песок, как, например, на побережье моря. По такой пустыне можно передвигаться с легкостью, имея к этому соответствующие навыки. Тем более, сидя на верблюде.
Есть так же песок, который ближе к мелкому щебню. Такие места ужасны с точки зрения передвижения по ним. Они ранят ноги человеку и скоту. Но с этим тоже можно как-то мириться. К тому же там чаще всего можно встретить воду.
И, наконец, есть третий, самый редкий и самый гадкий вид песков, про который одни кочевники говорят, что это – Начало Великой Пустыни, а другие называют их – Мать Черной Пустыни, или Кара-Юла, ее сердце.
Как вы полагаете, в каких именно песках оказался я с моим несчастным верблюдом?
Попадать в такие пески нельзя ни человеку, ни верблюду, ни скорпиону, никому. Там совершенно нет, и, похоже, что никогда не было, никакой влаги. По нему можно идти, тратя огромные силы просто для того, чтобы передвигать увязающие чуть ли не по колено ноги. Тот, кто упадет в него лицом, будет испытывать те же ощущения, что и человек, задыхающийся в мешке с мукой. Лично меня в настоящей моей ситуации спасло лишь то, что когда мой «корабль пустыни» пал, то он пал на правый бок, в то время, как я болтался у него слева.
Впрочем, именно этот песок имел неоспоримое преимущество перед остальными своими формами – в нем не водилась никакая живность, которая в достатке присутствовала в иных областях пустыни. Не было здесь даже микробов. Так что, попав в рану, этот песок действовал, как мощный антисептик. Поэтому заражения открытых ран – это то, о чем можно было совсем не думать, оказавшись тут. Мне не грозила ни гангрена, ни какой-нибудь столбняк, ни смерть от потери или заражения крови, но Великая Пустыня приготовила для меня смерть куда ужаснее – я это знал.
В любом случае нужно было сваливать отсюда поскорее, если это было в моих силах. Вот только куда?
Не особенно церемонясь с покойным мои верблюдом, я встал на его левое плечо и с умным видом оглядел все в ракурсе трехсот шестидесяти градусов, ничего не увидев вокруг, кроме одной-единственной дюны далеко на востоке. Судя по показаниям видоискателя, который завалялся у меня в кармане штанов, расстояние до этой дюны было очень большим. Но это означало также и то, что за дюной начинались иные, более лояльные к человеку пески. Так что у меня появилась хотя бы какая-то надежда.
Убедившись в том, что подпруга с седлом и всей поклажей где-то пропала во время нашей гонки со смертью, я забрал все, что можно было взять с собой, утешившись тем, что среди сохранившегося скарба оказались две из семи кожаных фляг с водой. С ними я мог прожить здесь дня четыре. Сохранилась так же и кожаная сумка, которую я всегда имел при себе висящей через плечо. В ней было то, с чем я не мог расстаться ни под каким предлогом, то, что было в этой жизни для меня едва ли не более ценным, нежели вода в пустыне. В ней, – в этой сумке, – лежали письма моего отца. Одного из немногих людей на этом свете, кто был для меня по-настоящему дорог, и чей уход из этого мира заставил меня в свое время испытать угрызения совести по поводу моей сыновней невнимательности к человеку, искренне меня любившему.
Я нагнулся и поцеловал в вонючую шкуру моего спасителя. Затем, повернувшись лицом к далекой дюне, я впервые пожалел о том, что у меня с собой не завалялась парочка охотничьих лыж. Лыжи почему-то не распространены в пустыне. Поэтому, спрыгнув со своего дохлого верблюда, так и не довезшего меня до спасительной воды, и тут же увязнув по колено в почти живой белой пудре, я стал осуществлять борьбу со своими ногами, борьбу с вьющимся, подвижным и словно жидким песком, борьбу с болью в затылке, борьбу с неистовой жарой уходящего дня и, кстати, борьбу со временем. Потому что лучше было улечься на ночь на гребне дюны, которая стала сейчас именно той целью, вокруг которой сконцентрировался весь мой настоящий, неимоверно маленький мир…
