Питер, девяностые, осень
С оглушительным плеском шел под воду грузовичок. Промозглой ночью, при свете фар, под нежную музыку группы АББА.
В кузове, рыбам на радость, лежал первый груз. А в кабине – несчастный водила.
Жизнь, никчемная, как рухлядь в багажнике, необъезженная, как верный рафик, уходила на дно.
Ледяная муть хлынула в окна. Связанный замычал, извиваясь на водительском кресле.
Ручка двери…
Двое с причала наблюдали, как вода сомкнулась над крышей кабины. Рядом стоял бульдозер – удобная штука, если нужно что-то куда-то столкнуть.
Между тополей призывно светился фарами джип.
– Тачку жалко, – заметил лобастый, с кроличьей верхней губой, крепыш. – Слышь, Ярый. А неглубоко тут. Не выплывет?
– А это, Миха, – собеседник наставительно поднял указательный палец, – не так уж и важно. Это пе-да-го-ги-ка! Я еще экскурсии сюда водить буду…
Они зашагали с причала прочь.
– The winner takes it all, – летел из темноты сладкий голос.
Если бы они знали, цепочку каких событий запускают, то конечно, никуда бы не ушли.
А немедленно ринулись в воду, чтобы собрать всплывший из кузова хлам: кастрюли, стулья, коробки, мощной лебедкой поднять на поверхность машину, поцеловать водителя в лоб на прощанье и отпустить.
Но они не знали.
Ринат тоже не знал. Он привалился спиной к дверце и скреб ручку.
Еще немного… но воздуха уже не хватило.
Он вдруг почуял леденеющим телом дрожание вод и тихий, согревающий свет. Ясно увидел приборную доску и четки из янтаря на стекле.
Услышал пение – на странном, незнакомом языке.
Если бы двое в машине прислушались, тоже услышали бы. Но АББА пела о победителе, который получит все…
Водитель еще успел потянуться к свету, к голосу, но была ли то явь или прощальный привет погибающего тела, понять не смог.
Его глаза смотрели в мутную глубину.
Они не видели, как кто-то, пробудившись от почти векового сна, слепо шарит перед собой и прислушивается.
Как медленно, томно, спросонья, открывая забытые органы чувств – слух и зрение, и тихие незнакомые мысли, приближается, смотрит в кабину…
То, что проснулось, ведет с собой разговор, прислушиваясь, вспоминая, как это – слышать и вспоминать.
Ринат обмяк на сиденье и уже не почуял, как разбилось стекло, открылась дверца машины, опали веревки, и тело его устремилось вверх.
Джип, развернувшись, чиркнул светом причал.
Пассажиры не заметили кругов на воде.
Автомобиль заголосил на прощанье и умчался в город.
Молчала ночь.
Человек лежал на песке.
Молчала Пьяная гавань.
***
В полдень стороны света исчезают.
Исчезает и время: медленно текущее меж барханов, в полдень останавливается совсем. Остается маленькое злое солнце. И песок, вокруг и внутри: в выжженных зноем глазах, под бурнусом, во рту.
Верблюду плевать на стороны света. Он знает, куда идти – по невидимой тропе, что тянется меж барханами, изо дня в день, из ночи в ночь.
Полдень длится. Направления нет. Кажется, они сбились с пути. Но верблюду виднее – плывет через полдень. Сохнут губы. Иншаллах, доберутся до места.
За барханом поднимается пыль. Из нее вырастают стены синего камня, тонкие башни и острые крыши; выгибают спины мосты. Ноздри щекочет запах – пряный дух незнакомой влажной земли. Клубится туман, сползая со стен, скручивает в труху остатки ила.
Мираж. Иншаллах.
Верблюд упрямо бредет. Город манит и отходит. Теперь он за новым барханом. Но струйка прохлады льется сквозь марево. Верблюд чует ветер и двигается туда.
Нельзя гнаться за миражом. Но они переваливают через бархан.
Город исчез. Но кое-что осталось: чахлый куст, три зеленых листа, машаллах! Под ними сверкает алмаз. Вода! Хриплый крик из засохшей глотки.
Верблюд пьет, окунув мохнатые губы в источник. В круглой промоине на дне мелкие камни. Синие, как город-мираж.
Он ждет. Сначала – верблюд. Так положено.
Теперь сам. Припадает губами.
Глоток – и отпрянул. Горькая, дурная вода. Привкус соли во рту.
Зачерпнул воды, омыл лицо. Соль коркой стянула кожу. Еще. Четки, намотанные на запястье, зацепились за что-то на дне.
Верблюд нетерпеливо тянет к воде морду. Уступил ему место с досадой. Воды с каждой минутой меньше – уходит в песок.
Подсунул руки под верблюжьи губы, зарылся, почувствовал в ладонях гладкую тяжесть.
Золотой мокрый диск.
Ослепленный, глядит на сокровище. Неизвестные символы, тонкой ажурной чеканки круги, дрожащая стрелка.
Глянул вниз. Нет воды, как не было. Лишь песок. Но руки мокры, соль на лице. И довольная морда верблюда.
Торопливо спрятал добычу в мешок. Снова в путь. Мираж или явь?
Аллаху виднее.
***
Санкт-Петербург, 1907 год, весна
Городок с синими черепичными крышами и шпилями башен. Бухта с лазурным морем, над ней – дрожащий солнечный диск цвета индиго.
Камешек в детской руке поворачивается, картинка меняется.
Если смотреть на море, вместо старых баркасов увидишь парусники с тонкими мачтами.
Повернешься к бухте спиной – вместо бурьяна и рыбацких сетей увидишь набережную и торговцев с корзинами, в которых спят диковинные пучеглазые рыбы.
А вместо тропинки сквозь ивы, ведущей к дому, пусть будет красивый каменный спуск, по которому гуляют дамы и кавалеры.
Синий камушек в детской руке…
Да-да, Тая знает, что янтарь не бывает синим.
И что дивного города нет, а есть Пьяная гавань, где на рейде качаются чужие баркасы. Тут много таких.
Но, если хочешь увидеть чудо, кто может тебе помешать?
Синий янтарь подмигивает солнечным бликом.
…В каюте тесно. Смуглый человек, раздетый по пояс, пьет тепловатую воду. Он прибыл из жарких стран, но северная духота невыносима. Он смотрит на камень, похожий на синий янтарь, и прячет поделку поглубже в мешок, пока кто-нибудь не зацепил жадным глазом.
Перед тем, как пропасть, камень пускает блик за иллюминатор, к маленькому, как полушка, северному солнцу.
Солнце ловит привет и несет его дальше, играя барашками в Маркизовой луже, причесывая метелки травы, торит тропинку из гавани прочь, в сторону улицы Благовещенской.
Солнечные зайцы скачут по окнам. Один, неосторожный, прыгает в хрустальный шар, лежащий на подоконнике.
Хозяйка, стоящая у окна, прикрывает глаза. Под веками свет, секундное головокружение.
Предчувствие – что-то грядет. Трет виски, наваждение исчезает. В приемной – клиент, а значит, дело не ждет, божечки, опять работать…
Перед тем как спрятаться за облака, солнце успевает залить мягким светом утоптанный двор, мазнуть ласковой кистью по носам и щечкам воспитанниц в белых пелеринах, и – прощальная шалость – забраться под очки мадам директрисы.
Директриса щурится, сжимает губы, и пристыженное солнце исчезает за облаками.
