События, произошедшие в кавалеровской больнице зимой 2037 года, до сих пор являются одним из самых сильных впечатлений всей моей жизни, хоть уже и прошло столько лет. Да что там – я ещё не переварил и половины тех эмоций, что обрушились на меня тогда, а теперь и вовсе не пытаюсь дать однозначную оценку произошедшему с нами всеми в тот злосчастный год.
Я до сих пор вскакиваю по ночам от собственного крика, облепленный промокшей простыней – обычно, когда во сне ко мне является кто-нибудь из тех, кого закрутило в этот дьявольский водоворот. Причём неважно, кто именно, потому что это был настоящий калейдоскоп пугающих событий и даже порой настоящего кошмара для нас всех, у каждого разных, но порой одинаково глубоких, чёрных и затягивающих, как Марианская впадина.
Чаще всего, конечно, я вспоминаю Романа. Его наполненные ужасом глаза, когда он впервые открыл из после операции. Но мне нередко снится он на больничной койке, еще в «шлеме» аппарата Канаверо-Сяопин. Я склоняюсь над ним, и он открывает глаза – живые, но наполненные таким ужасом и непониманием того, что с ним произошло, что я роняю историю болезни из рук и просыпаюсь.
Впрочем, и жена Романа, зачем-то приходившая ко мне несколько раз, нередкий гость моих снов, и, конечно же, Алла, и даже Виталий Верный – хотя я никогда не встречался с ним до всех этих событий и не видел его, скажем так, до операции. И даже тот самый дед, который вообще был ни при чём и появился в моей жизни словно какой-то морок или наваждение. Я до сих пор ломаю голову, откуда он взялся. Дед, кстати, вообще зачастил в мои сны. Хоть в жизни я и видел его всего лишь пару раз и несколько минут – но его слова будто впитались в мою память, вгрызлись в неё, как паразит – и кажется, теперь останутся там навсегда.
Алла Верная… Я до сих пор слишком хорошо помню её – хотя это и не удивительно. И совсем не благодаря яркой выразительной внешности, которой её одарила природа – хотя, пожалуй, благодаря этому тоже. Я помню её взгляд и холод, которым тянуло от неё с самой первой и до последней встречи… И совпадения, которые сейчас уже кажутся лишь чередой леденящих душу случайностей… Но в снах, знаете, всё совсем по-другому. И тогда привычный, понятный мир словно отступает, показывая свою архаичную, звериную, полную загадок и тайн сущность – как кожа, слезающая с костей лица и обнаруживающая под собой череп с кривыми зубами и полными чернотой древнего зла бездонными ямами глазниц.
Лично я не встречался больше ни с кем из них с тех пор, как уехал из этого милого посёлка, спрятавшегося где-то вдалеке от большого мира в складках Сихотэ-Алинского горного хребта. И слава Богу! Я не хочу никого из них видеть! Не потому, что они плохие люди, отнюдь нет. Просто кошмары за последние несколько лет стали реже, и я всего лишь не желаю, чтобы они опять вернулись в мою ежедневную программу.
Иногда, когда я перебираю в памяти отдельные эпизоды, мне начинает казаться, что на самом деле всё это было магическим ритуалом тёмных сил. Ритуалом, в котором нам была отведена роль слепых и ничего не соображающих жертвенных животных, не более… Чему-то необъяснимому, но очень мощному и падкому до человеческой боли и страданий необходимо было устроить весь этот спектакль, собрать одному ему понятную дань – а мы все подвернулись под когтистую лапу. А может, Создатель, кем бы он ни был, решил нас немного проучить за всю эту самоуверенность, за захватившее человечество в целом ощущение, что нам теперь подвластно всё? Может, всем этим нас просто ткнули, как ничего не понимающего котёнка, в свои «дела», чтобы мы поняли, насколько мы ничтожны, смешны в этом статусе «властителей мира», и хоть немного уняли свой пыл?
А мне в этом спектакле отвели особую роль.
Я уже четыре года как посещаю психиатра, и на прошлом сеансе он предложил мне описать все эти события – вылить их на бумагу, осмыслить по-новому, чтобы хоть немного сбросить по-прежнему давящий на сердце груз. Но я не решался – не знаю почему…
Наверное, не хотел ворошить всё это вновь.
Вчера я собрался с духом и приступил.
Точно помню, в какой день всё началось. Может, это я сейчас так думаю, но теперь почти уверен – это закрутилось несколько раньше, чем нам тогда казалось.
А началось всё с появления в нашей провинциальной больнице нового оборудования. Как раз во время моего дежурства обычным, спокойным и ничем не примечательным зимним рабочим днём.
Я хорошо помню этот день. Морозный и солнечный, звонкий и хрустящий, как первый тонкий лёд на луже, он начался почти прекрасно – с чашки кофе и любимой газеты «Северное Приморье», которую я с удовольствием читал, пока на плите аппетитно шкворчала яичница с салом и помидорами и закипал чайник. День хвалился собой в окна, как расписная красавица, знающая себе цену, он нагло хвастался лучами солнца и скрипом снега под ногами редких прохожих за окном. Этот день отлично подошёл бы для лыжной прогулки или катания на санках, после которых с красными от мороза щеками можно пить, обжигаясь, горячий чай из блюдца в доме, смотреть по телевизору дурацкие передачи и быть счастливым, как никогда. И лучше бы, конечно, всё это делать не одному.
Но я, увы, тогда, как и сейчас, был один, а этот прекрасный день проводил не на прогулке, а на работе.
На тот момент проработав в должности главврача и по совместительству старшего хирурга в кавалеровской ЦРБ уже почти год, я успел лишь едва освоиться на новом месте и завоевать некоторое, пусть и скупое, но подлинное расположение коллег. Работы в больнице было много, но в основном рутина – аппендициты, операции на желудке и возвращение на место отрубленных и отпиленных пьяными лесорубами и слесарями рук и ног. И хоть последнее и не входило в мою основную работу, я делал это довольно часто – наша травматология тогда работала крайне нестабильно, и мне постоянно приходилось мчаться со всех ног в больницу глубокой ночью, чтобы спасать конечность очередному неосторожному бедолаге.
Мне нравилось в кавалеровской больнице. Я стал чувствовать себя более уверенно, хотя любая серьёзная операция заставляла меня до сих пор изрядно нервничать – ведь я попал сюда по распределению, прямо со университетской скамьи ВМУ, и опыта, как вы понимаете, у меня в самом начале пути не было никакого вообще. Но в меде я получал хорошие отметки, и в моём послужном списке значился факт, которым я горжусь до сих пор – первую операцию на человеке мне позволили провести уже на предпоследнем курсе – когда большинству однокурсников доверяли резать только лягушек и лабораторных мышей. Я хотел быть хирургом с самого детства, и летом после седьмого класса сам, по собственному желанию, проводил немало времени в нашей местной больнице, вызвавшись помогать медсёстрам всем, чем смогу. Поэтому работу свою я искренне любил – но вы же понимаете, как сильно учёба в университете отличается от реальной жизни, где всё по-настоящему и всерьёз.
