В хрупкие часы перед закатом город во власти монстров.
Сбивчивый ритм пульсирует в груди, как барабан, обтянутый козлиной кожей, когда я касаюсь кинжала в ножнах на боку. Это скромное оружие – маленькое и грубо сделанное, – но я нахожу утешение в его весе и в форме его резной деревянной рукояти. Облака над головой черно-синие, как следы ушибов, набухшие дождем и злобой. В раскатах грома я слышу их недовольство. Облака знают, что я замышляю.
Они смотрят на меня, и я уже обречена.
Грязь липнет к сандалиям, так что мне хочется сбросить их и двинуться дальше босиком, но я сопротивляюсь этому искушению. Это моя единственная обувь, и добывать новую – роскошь, которую я не могу себе позволить. Каждый шаг отягощен неуверенностью, и я задумываюсь, не повернуть ли назад сейчас, до того как меня поймают и накажут, но время в столь поздний час – алчное создание, оно пожирает мысли и не оставляет места для сомнений. Я ускоряю шаг.
Нужно двигаться дальше.
Глинобитные постройки наступают с обеих сторон, грозя удушить запахами гниющего мяса, ферментированных фруктов и бычьего навоза. По мере того как я углубляюсь в нутро района Чафу, мне попадается все больше заброшенных домов. Готова поклясться, что их незастекленные окна следят за мной, как пустые отрешенные глаза, вместе с облаками наблюдая за моим продвижением. За ними поднимаются мягкие пики вечнозеленых сосен, которые выше самых высоких городских зданий. Они напоминают мне о том, что совсем рядом печально известные Великие джунгли и их легенды, но я не могу об этом задумываться – не сейчас.
Я обхожу блохастую кошку, пересекая один из тускло освещенных перекрестков, и чувствую, что на что-то наступила: смятый кусок пергамента, исписанный лазурными чернилами. Такой цвет используется только для документов, которые создаются в городском храме – храме, в котором моему народу молиться не дозволено. Какой-то инстинкт велит мне не читать то, что там написано, но я все равно подбираю пергамент и неуверенно разглаживаю скрученные уголки. Кое-где он испачкан грязью, но рисунок посередине все равно отчетливо различим.
На меня смотрит маленькая девочка, которой с одинаковой вероятностью может быть и восемь, и двенадцать, точно не сказать. На грубом, нарисованном синими линиями наброске ее глаза выглядят темными и настороженными, лицо исхудавшее. Над портретом различимо одно написанное жирным слово: ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ. Под ним – еще несколько смазанных фраз, написанных торопливо и неровно.
ЖЕНЩИНА-ДАРАДЖА
Внешность: черные волосы, коричневые или черные глаза
Возраст: неизвестен
Рост: около 150 сантиметров
Вес: около 25 килограммов
Основание для розыска: противоправная деятельность
Примечания: награда в 500 шаба тому, кто приведет ее живой
Взгляд тут же притягивают слова противоправная деятельность, и внизу живота начинают скапливаться новые эмоции. Их гул становится все сильнее, я позволяю пергаменту выскользнуть из пальцев и упасть на землю. Я заставляю себя назвать каждое чувство, хватая их, как разлетающиеся одуванчики. Первой наружу просачивается тревога, за ней следует страх, сожаление и, наконец, вина. Я прикусываю щеку изнутри так сильно, что ощущаю медный привкус крови.
Чувство вины – еще одна роскошь, которую я не могу себе позволить.
Я снова тянусь к кинжалу и вожу подушечкой большого пальца по его рукояти, пока не успокаиваюсь.
«Ты должна это сделать, – говорит воображаемый голос в голове. Он похож на мой, но более убедителен. – Соверши это последнее дело, и ты наконец будешь свободна. Ты будешь в безопасности. Она будет в безопасности».
В безопасности. Я прячу это слово в ножны, как второе оружие, расправляю плечи и шагаю дальше во тьму.
* * *
Когда я подхожу к окраинам Лкоссы, холод пробирает до костей. С севера деревья Великих джунглей образуют естественный барьер, который не пропускает ветра в сезон дождей. Но здесь, на западной границе города, лишь поля лемонграсса по пояс; они совершенно не задерживают холодный ветер, который яростно хлещет по щекам. Каждый вдох обжигает ноздри, с каждым шагом пальцы немеют. Я посильнее натягиваю на голову капюшон потрепанного коричневого плаща. Наверху раздается гром, и я говорю себе, что надвигающийся дождь – настоящая причина, которая заставляет меня прикрыть голову, – дело не в страхе или нежелании быть замеченной.
Извилистая тропа приводит меня к заброшенной лавке, которая стоит чуть поодаль от других. Деревянные пластинчатые ставни, покосившись, свисают с окон, а скромный фасад за десятилетия изуродовали граффити, но это мало что для меня значит. Эта лавка сегодня имеет лишь одно значение: она станет моим убежищем.
Я вскрываю главную дверь, вхожу, смахивая с лица шелковые паутинки, и тут же приседаю под подоконником. Позиция выгодная – отсюда видна вся тропа, но идущий по ней не заметит меня. Я снова бросаю взгляд на небо. Облака по-прежнему висят низко, но за ними я различаю едва заметные признаки того, что исчерченное черными полосами небо Лкоссы меняет цвет. Закат уже близок, и мое время истекает. Напряженные мышцы болят, секунда проходит за секундой, и каждая как маленькая вечность; я надеюсь, что, может быть, все-таки переоценила ее. Может, после всего она не ответит на мои призывы.
Внезапное движение на другом конце пограничной тропы заставляет меня застыть.
Мое дыхание ускоряется, когда облака расходятся и поток бледного мерцающего звездного цвета рассекает темноту, как клинок. Он подсвечивает скрюченный силуэт пожилой женщины, уверенно шагающей вперед босиком. Ее когда-то белая туника, теперь перепачканная и изорванная, болтается на теле, как наряд пугала. Орехово-коричневая кожа туго обтягивает череп, так что ее изможденное лицо пугающе напоминает живой труп. Курчавые, цвета соли с перцем волосы коротко подстрижены и ужасно лоснятся, словно их давно не расчесывали и не мыли. Она проводит языком по губам, смотрит налево и направо, выискивая кого-то. Видя ее, я не могу сдержать дрожь. Я знаю, кто она, и знаю, как некоторые люди ее называют. Я смотрю в окно, и моя рука скользит к кинжалу в третий и последний раз. Клинок глухо скрежещет, когда я вытаскиваю его из ножен. Я считаю шаркающие шаги женщины, наблюдая и выжидая. А потом:
