Стояла осень. Наступила та золотая пора года, когда природа, перед тем как замереть, ярко вспыхивает. Покраснели листья у осинок, пожелтели листья у березок, зелень черемух и ивняков тоже щедро разбавились желтовато-красным оттенком. Воздух приятно освежал лицо и руки, голубое лето радовало глаз, не жаркое, но яркое солнце сквозь ветви молодой березки прорывались в крайнее окно небольшой избушки. Избу окружали заросли крапивы, все еще по-летнему зеленой. Позади избы раскинулся обширный огород, по грядам которого раскидана посеревшая ботва картофеля, да на одной гряде в два ряда торчат кочерыжки от капусты. Дальше тянулась торная дорога в поселок Бор, откуда до деревни Бисера было три км. В деревне осталось четыре жилых дома, в остальные пять или шесть приезжают только летом высаживать картошку. Еще три дома стоят заброшенными, часть годной древесины с них постепенно растащили на топку, остатки былого жилья буйно заполнила крапива, да густые заросли черемухи. Бывшие огороды, поросшие дерном, где просматривались длинными и ровными бороздами. Остальные места обитания, покинутые еще раньше, опытный глаз, да и то летом, мог обнаружить по буйной растительности на былых унавоженных огородах. На столбе, стоящем по среди деревни, раньше висел железный лемех, удары о которого созывали деревенских на работу. Но лемех утащил Сёмка Жорин и сдал его на металлолом. Он жил в доме с березкой и по утрам не спешил вставать. Пяток кур рылись в мусоре перед окном, серая кошка уселась на столбике забора. Мать его Меланья, высокая худощавая старуха, на веревках тащила через дорогу скошенную траву на корм скоту. А Семке не хотелось вылезать из теплого лоскутного одеяла. Он с тоской глядел в беленый лет десять назад, серый потолок, всматривался в яркие картинки, наклеенные на стене. Там крутые парни на дорогих машинах радостно смеялись, демонстрируя свои крепкие молодые зубы. Широкая лавка тянулась вдоль стены, у окна стоял стол с зеленой, протертой по углам клеенкой. На старом комоде, с оторванными кое где ручками, громоздился старый телевизор. У дверей примостился серый табурет. На вешалке висело пара фуфаек, потертая курточка защитного цвета, фуражка и новая кроличья шапка. Брюки от курточки висели на середине кровати. Унылый вид комнаты тоже не вызвал оживление темных узких глазах парня, не тронул улыбкой его тонкие длинные губы. С худощавого лица не сходила гримаса отвращения к этой комнате, к дому, к деревне.
Вставать Семке не хотелось. Солнце хоть и светило весело, но день не обещал радостных событий. Картошка выкопана, сколько была бы на продажу – сдали. А мяса на продажу еще подойдет не скоро. Да и будет ли что сдавать? Одна телка, мать опять продаст килограмм двадцать, а остальное оставит себе. Ни грибов не ягод в лесу не осталось, их тоже можно было продать. Ни праздников нет в ближайшее время, ни каких либо праздников, неоткуда ждать выпивку.
Отец Сёмки, тихий алкоголик, лет пять назад выпил какой то жидкости и умер. У Сёмки в посёлке нет родни, как у Ольги-соседки или у деда Егора. Брат и сестра у Сёмки живут в областном центре, но они редко пишут и ещё реже приезжают. А с хорошей роднёй чего не жить! Они и с огородом помогут управиться, и деньгами дадут, и на работу помогут устроиться. На работу в посёлок Сёмка и сам мог бы устроиться, а жить где? Если дома жить, то ездить в посёлок на чём? Здесь не город, автобусов нет. А потопай кА за три километра. То и ни какой работы не захочешь, ни за какие денежки. А Сёмка работать не прочь, он не пьяница. Отец одеколоны разные пил, а Сёмка одеколон не пьёт. Стоит у него бутылочка «Спортивного» – не трогает. А мог бы выпить, ни кто ему не мешает. Отец и новую фуфайку тогда пропил, а Сёмка вещи бережёт, не пропивает. Есть у него новые часы, квадратные, пользуется ими, на время смотрит. А мог бы и пропить, часы удобнее пропить, чем фуфайку – они легче и их возьмут быстрее. На краю посёлка живёт Ленка – самогонщица. За такие часы месяц поить будет, а то и всю зиму, но Сёмка не пьяница, он не пропивает, а наоборот, покупает себе одежду. Курточку хорошую себе купил и брюки. Голодные поселковские сменяли свои вещи на картошку. Сёмка рассмеялся, представив голодных поселковских жителей, и закурил вторую папиросу «Примы» сигареты он покупает только ленинградские, они лучше. Оставшийся окурок бросил в жестянку с водой, пролилась грязная вода на газету. На столик мать поставила на просушку трёхлитровые банки, намечая засолить в них капусту. Наплевать бы на банки, да капуста – закусь хорошая. Сёмка осторожно взял жестянку и понёс её к другой стенке, к другому окну. Там в полу имелась узкая щель, куда Сёмка справлял малую нужду и валил мелкий мусор. Вытряхнул их жестянки окурки, поставил её обратно на стол.
На мосту у матери на длинной, толстой, натянутой вдоль проволоке, висело разное тряпьё: рубахи, штаны, платья, всё старое и постиранное. Иногда парень задерживал свой взгляд на этой куче. Его привлекала лёгкая возможность взять что либо, вряд ли мать скоро хватится, и обменять на водку. Про себя Сёмка ни когда не скажет: пропить. Нет, просто выгодно обменять: дать не нужное, а взамен получить спиртное. Водка, это такая жидкость, которую хочется пить, пить и пить. Водка повышает настроение, даёт силу, смелость, радость в жизни. Сёмка, в отличие от своих деревенских, любил пофилософствовать. Горбаться всю жизнь, говорил он, а всё ровно умрёшь. Не лучше ли просто наслаждаться жизнью: смотреть на небо, на солнце, слушать птичек, рыбачить, собирать грибы и ягоды, а не строить разных там высотных теремов, не заводить дорогих машин, просто жить без зависти, волнений и шума. Такая философия вполне оправдывала Сёмкину лень, и он развивал её у рыбачьих костров. Из ближнего леспромхоза Суслов свалил две-три машины горбыля на берегу реки на костры. Туда приходил Сёмка с пилкой, распиливал длинный горбыль, приносил из дома соль, картошки, из ближних кустов наламывал для чая ветки смородины. Его услуги принимали, угощали ухой, чаем, наливали пиво и водку. Его разговоры слушали с интересом, снисходительно воспринимая его, как простого человека из народа, не далёкого по уму, по делам своим. По мимолётным усмешкам, не доверчивым взглядам, небрежным похлопываниям по плечу, Сёмка чувствовал, что им пренебрегают. Он не скидывал с плеча чужую руку, а снова повторял сказанное, словно хотел убедить других в своей искренности. В свои слова он и сам не верил, а хотелось ему, чтоб поверили другие, что он, Сёмка, вполне доволен своей жизнью, ни кому не завидует. У него есть какой то высший смысл, высшая идея, он идейно выше их и подобен самому Диогену, жившему в бочке. Такие разговоры привлекали парня не меньше, чем водка. Он ставил себя выше деревенских, практичность которых считала подобные разговоры детским лепетом несозревшего ума.
