1948
Вида он был невзрачного.
Во всяком случае, на первый взгляд.
– Извините, – сказал молодой человек, коснувшись потемневшими от грязи большим и указательным пальцами козырька потрепанной красной бейсболки. – К ночлежке так дойду?
Всего‐то. Самый обыкновенный вопрос от неумытого незнакомца, шагающего по Мейн-стрит как раз в тот момент, когда я дошла до перекрестка с улицей Норт-Лора.
Комбинезон и руки были у него сплошь в чем‐то черном – я предположила, что это колесная смазка или несколько слоев пыли с полей, хотя цвет уж чересчур темный и для того, и для другого. Щеки тоже были в грязи, но сквозь дорожки пота просвечивала загорелая кожа. И прямые черные волосы торчали из‐под кепки.
То осеннее утро было таким же обыкновенным, как овсянка и яичница, которые я подала мужчинам на завтрак. Да и после завтрака я тоже не заметила ничего особенного – пока выполняла привычные дела по дому, задавала корм смирным животным, собирала в утренней прохладе две корзины поздних персиков и развозила их, как и в любой другой день, уложив в расшатанную тележку, пристегнутую к велосипеду, и когда вернулась домой готовить обед. Но теперь‐то я уже знаю, что восхитительное скрывается за обыкновенным – как тот глубокий и таинственный мир, что лежит под гладью моря.
– Куда угодно так дойдете, – ответила я.
Я не пыталась сострить или заслужить его внимание, но судя по тому, как он притормозил, чуть развернувшись, и как скривились в едва заметной улыбке его губы, видно было, что мой ответ его повеселил. У меня из‐за этого его взгляда внутри все подпрыгнуло.
– В смысле, городок маленький, – попыталась я поправить дело, разъяснить, что я не из тех девчонок, на которых парни обращают внимание и которым криво улыбаются, нарочно остановившись на перекрестке.
Глаза у незнакомца были темные и блестящие, как вороново крыло. А еще добрые – вот что я успела отметить во время первого его коротенького взгляда и потом еще раз – во время второго, долгого: доброта будто хлестала откуда‐то из самой его глубины и переливалась через край, как вода из переполненного колодца. Он посмотрел на меня изучающе и по‐прежнему улыбаясь, а потом снова дернул за козырек кепки и зашагал дальше в сторону постоялого двора Данлэпа, почти в самом конце Мейн-стрит.
Я сказала правду: по этой раздолбанной дороге можно было дойти до чего угодно. Помимо ночлежки Данлэпа у нас была еще гостиница “Айола” для тех, кто побогаче, и сзади к ней прижималась пивная – для тех, кто любит выпить; “Джерниганс стэндарт”, совмещавшая в себе заправочную станцию, скобяную лавку и почтовое отделение; кафе, из которого всегда пахло кофе и беконом; и Большой Магазинчик Чапмена с бакалеей, гастрономическим отделом и избытком сплетен. На западном краю всего этого высился флагшток между школой, в которую я когда‐то ходила, и белой дощатой церковью, где, бывало, сидели все члены нашей семьи, умытые и нарядные, каждое воскресенье, пока мать была жива. А дальше Мейн-стрит резко упиралась в склон холма – точкой после короткого предложения.
Я двигалась в том же направлении, что и незнакомец – шла вытаскивать брата из покерного логова на задворках заправки “Джерниганс”, – но мне вовсе не хотелось плестись за ним следом. Я задержалась на углу и, загородившись ладонью от полуденного солнца, стала разглядывать его удаляющуюся фигуру. Он шагал медленно и безмятежно, как будто каждый следующий шаг и был целью его движения: руки болтались взад-вперед, а голова будто немножко за ним не поспевала. Пропыленная белая футболка туго обтягивала плечи под помочами комбинезона. Он был строен и мускулист, что выдавало в нем батрака.
