Бергамо, Италия
Город у моих ног заливается рубиновой зарёй, разлитой из облаков невидимым виноделом. Не зря Ломбардия1 славится своей богатой палитрой вин. Свет проникает сквозь белый пух и оседает на каменных стенах домов, подсвечивая их с восточной стороны, отчего каждый кажется перекошенным, словно вина пролили слишком много и город проснулся слегка подшофе.
Чем ближе мы приближались к Бергамо, тем сильнее его заливало ливнем света, тем ярче становились улочки, ещё полчаса назад дремавшие в кромешной тьме. Рассвет разделил город на «до» и «после», на прошлое и будущее, на свет и тьму. И только я знала о той тьме, что скрывается под покатыми крышами этих домов. Никакой рассвет не вывернет её наружу, не явит миру во всём своём уродстве. Но я собиралась запустить в неё руку, вытянуть из тайника на свет и отобрать то, что она проглотила.
Рейс Нью-Хейвен – Бергамо почти заканчивал свой перелёт через Атлантику и приближал меня к той тьме, что без зазрения совести спала где-то внизу, на расстоянии семи тысяч километров и целого года неизвестности. Кудрявые облака остались где-то далеко позади. Синий океан неба в иллюминаторах схлынул, отступил и показал пассажирам лайнера «Американ Эйрлайнс» захватывающий вид на итальянский этюд архитектуры и природы.
Пока мои соседи по самолёту приводили кресла в вертикальное положение, протирали глаза под масками для сна и приклеивались носами к стеклу, лишь бы не упустить ни одного сладкого глотка этой красоты, я ощутила волнение. Не из тех, что теребит душу перед заветными двумя полосками или первым пинком маленькой ножки в животе. Но из тех, что потрошит внутренности, выворачивает их наизнанку, предлагает добавить в суп.
Тринадцать часов перелёта и ни один из них не потрачен впустую на сон. К бессоннице привыкаешь, если она уже целый год заглядывает к тебе в гости и бессовестно укладывается рядом под одеяло. У моей бессонницы было имя, но я боялась произносить его вслух.
Едва шасси успели высвободиться из заточения, приятный мужественный голос пилота вытек из динамиков и разлился сладким сиропом по нашим ушам. За бортом семь двадцать девять утра обычного вторника, двадцать четыре градуса, минимальная влажность. Последнее особенно понравилось моим волосам, которые взрывались непослушным буйством от одной единственной капли дождя. Судя по всему, мир не особенно любил Нью-Хейвен, раз хлестал его дождём трижды в неделю. Зато к Бергамо благоволил и подарил ему сухость и тепло даже в середине сентября.
В эконом-классе поднялась суета. Сзади кто-то поколачивал спинку моего сиденья ногами. Ритмично и раздражающе, словно выплёскивал энергию тринадцатичасового перелёта на мне. Пассажиры потихоньку отстёгивали ремни и возились с ручной кладью, попутно обмениваясь восторгами от панорамы и выдавая секреты о том, чем собираются заняться в этом запоздалом отпуске. Только мне некому было рассказать о планах, некого было попросить достать вещи с верхней полки. Я здесь одна. И с тьмой придётся сражаться в одиночку. Но к одиночеству привыкаешь, как и к бессоннице. Говорят, что привычке нужен двадцать один день, чтобы впитаться в кровь и укорениться в сознании. Мне понадобился целый год, и вот одиночество уже вразвалку сидит со мной рядом в самолёте и зевает после утомительного перелёта.
Мне не хотелось оставлять Рика одного, сбегать вот так, без объяснений и прощаний, прямо из подогретых нашими телами простыней, но я так и не смогла сказать, зачем пришла к нему так поздно. Теперь придётся объясняться, почему улизнула от него так рано.
Спинка продолжала вибрировать от ударов, но я давно научилась списывать внешние раздражители на пустяк. В жизни есть вещи гораздо важнее, чем невоспитанный сосед и шатающееся кресло. Включив телефон, я вжалась в спинку от тяжести пропущенных звонков и голосовых сообщений, что тут же вывалились на экран откуда-то из прошлого. Значит, Рик уже проснулся и заметил пустую сторону кровати, пропавшую сумку и исчезнувшее пальто. Значит, уже прочитал каждую букву записки, что я оставила на видном месте на кухне. Значит, он уже разозлился и сошёл с ума от обиды, что я ничего ему не рассказала заранее. Но некоторые пути в жизни мы должны пройти в одиночку.
Я смахнула весь этот ворох уведомлений вместе с чувством вины. Со всем этим можно разобраться и позже. Сейчас меня волновало кое-что посерьёзнее, чем обиженный муж и возмущённая совесть. Достав из сумочки письмо, я ещё раз взглянула на строки без адреса, на фотографию, приложенную к тексту.
Её глаза… Тёмный шоколад, в котором можно утонуть от горчинки какао-бобов. Светловатый, миндальный ореол радужки, бросающий солнечных зайчиков и освещающий всё кругом своим огнём. Она многое переняла от меня, но глаза ей достались от Рика. Как только я взглянула на её сморщенное личико, красное от крикливых потуг, я утонула в этих глазах и поняла, что из-за этих самых глаз буду любить её ещё сильнее. Ведь это были глаза Рика.
Я погладила фотографию, оставив очередную отметину пальцев на уже протёртом месте, и спрятала её подальше от чужих глаз. Хоть какая-то её часть останется только моей. Мы уже снижались над аэропортом Орио-аль-Серио, отчего весь самолёт пришёл в нетерпеливое ожидание. Тикающая бомба замедленного действия, готовая вот-вот взорваться восторгом, едва шасси коснётся жёсткого асфальта.
Стук по спинке усилился, и я больше не смогла терпеть. Резко развернувшись, мечтая выплеснуть раздражение и страх перед тем, что ждёт меня в этом городе, я так и застыла с открытым ртом. Из него не вырвалось ни звука. На меня смотрели карие глаза, размером с планеты, девочки лет восьми. Она испуганно таращилась на меня и жалась к плечу матери.
Теперь все девочки с карими глазами вгоняли меня в ступор, выключали во мне все режимы и погружали в ледяную кому. Я смотрела на возмутительницу моего спокойствия слишком долго и слишком пристально, выискивая на её лице знакомые черты. Хотя бы что-то похожее: белокурый завиток волос, родинку над губой или маленький шрам под бровью – результат игр с отцом. Но после прошедшего года шрамов на ней останется гораздо больше. На душе, а не на теле.
– Ох, простите, она вам мешает? – вывела меня из ступора женщина, оторвавшись от мобильника и наконец заметив, что её дочь уже битый час сводит меня с ума стуком.
Это не она. Это всего лишь девочка с карими глазами. Почему-то здравый смысл во мне говорил голосом Рика.
– Ничего страшного, – опомнилась я и выдавила скупую улыбку. – Я понимаю. У меня тоже есть дочь.
Я оторвалась от этих шоколадных глаз и выдохнула всю боль в салон, который и так переполнен сотнями дыханий. Я всё так же продолжала говорить о ней в настоящем. Хотя уже год, как дочь у меня не «есть», а «была».
