Молва идет: в райвоенкомате – залетная птаха; издалека. Кумушки и кумовья, ну, давай, судить-рядить на разные лады: обсуждать, выходит, «варяга», сладострастно сначала перемывать, а потом и обсасывать косточки.
Слухи – самые разные, порой, совершенно невероятные; обрастая деталями, роились, образуя постепенно фантастический шар, который, будто перекати-поле в степи, крутился по райцентру, переходя от избы к избе, из улицы в улицу, из конторы в контору, из одних уст в другие уста.
Поселок, хоть и считается «городского типа», мал и неказист. Одна и есть достопримечательность: густые серые облака пыли, подымаемые проходящими с рыком и пыхтением лесовозами. Местные, обитая здесь всю жизнь и не видя ничего иного, попривыкли: чихают да шлют матерки в след большегрузных тягачей.
Важные события? Боже, ну, какие могут быть в этакой-то глухомани события?! Одно и есть занятие: с великой скуки сплетничать. Народу что? Дай лишь повод. Тут же, с появлением «варяга», – настоящее везение: обильная, изрядно приправленная горчичкой, перчиком и острыми соусами, пища для пересудов появилась. Грех, считает народ, не посудачить всласть.
По вечерам, управившись по хозяйству (многие скотинушку держат; без нее, ну, – никуда), народ выползает на улицу, устраивается на лавках у крашеных палисадников (городская цивилизация, увы, так и не коснулась своим благодатным крылом этого «поселка городского типа», поэтому здесь не коммунальные дома, а частные избы из здоровенных сосновых бревен, одноэтажные, с надворными постройками под одной с избой крышей, крытой серым шифером, словом, под уральскую старину). Когда соседушки не в настроении и не хотят кучковаться, то сидят порознь: перекликаются и лузгают семечки, сплевывая шелуху под ноги.
– Семеновна, слышь-ка, – это обращается соседка справа к соседке слева, только-только вышедшей подышать воздухом, – Пашка твой сёдня, кажись, опять землю рогами буровил?
– Нажрался, гад вонючий, – отвечает соседка. Следует резкий недовольный кивок головы с жиденькими прядями рано поседевших волос, плевок в сторону, злое поджатие потрескавшихся губ, давным-давно не видевших ни помады, ни кремов. Потом добавляет. – Надоел, окаянный!
– Да-да! Как не надоесть, Семеновна, – в голосе соседки неприкрытое сочувствие. – Просто – беда, – соседка встряхивает головой, поправляет цветастую ситцевую косынку, демонстрируя тем самым женскую солидарность.
То ли сочувственный голос, то ли солидарное встряхивание головой Семеновне не понравились, как любит она выражаться, не легли на душу, показались фальшивыми, подначками, поэтому ядовито уколола соседку тем же самым:
– Твой-то тоже, Ивановна, хорош… Видела… Еле ноги волочил, идучи с работы.
– Чистая правда, Семеновна, – непринужденно и охотно соглашается Ивановна. – Жрет, каждый день нажирается… Прорва… И когда только нажрется-то, а?
Семеновна спрашивает:
– Когда уж рак на горушке свистнет, – произносит себе под нос Семеновна. Помолчав с минуту, громко спрашивает. – Не с моим ли твой-то стакнулся?
– А, черт его знает, с кем таскается по пивнушкам, – яростно отвечает Ивановна.
Семеновна тихо всхохотывает.
– Спит, поди, теперь-то уж?
– Да… Дрыхнет в сенках. В дом-то – не смог: порог оказался высоковат, не осилил.
Какое-то время обе молчат, занятые усердным лузганьем семечек. Семеновна, поправив полушалок, сбившийся на плечи, громко, так, что слышит вся улица, спрашивает Ивановну:
– Ты, кажись, опять понесла? Не ошибаюсь, нет? Подзалетела?
– Заметно уже, да?
– Есть маленько, – следует кивок Семеновны. – Четвертый… Не много ли? Может, будет?
– Во мне, что ли, дело?
– Ну, не во мне же…
– Так ведь я… И не хочу, а он – давай да давай… В постель тащит… Строгает и строгает…
– После третьего, – откровенничает Семеновна, – я своему сказала: нет и – точка.
– На что другое, а по этой части мой – мастак. Никакого удержу… Автомат…
Семеновна гнет свое:
– Троих хватит… Завязала… На что нищету-то плодить? Недоумков и без моего участия – хоть пруд пруди.
Ивановна, как бы и не к месту, восклицает:
– Не мужики, а сволочня!
Семеновна ответствует:
– Каторжницы мы, каторжницы.
Соседка, чей дом наискосок, вырядившись в яркое платье в разноцветный горошек и голубой шелковый платок, слушает, поддакивая то одной, то другой. А вот и она решила сказать свое слово.
– Мой Димушка – не такой… Ласковый, внимательный, можно сказать, душевный…
Семеновна ядовито бросает:
– В постели – все ласковы.
Следует возражение:
– Нет-нет… Не только… Димушка всегда… И не пьет, – и тут же уточняет, – почти не пьет… Разве что по праздникам.
Семеновна опять же ядовито поправляет:
– А праздники каждый день.
Соседка, чей дом наискосок, не реагирует на посылаемые шпильки.
– Димушка хозяйственный… Все в доме на нем держится. Куда бы я без него?
Ивановна, поджав губы, цедит. Цедит так, чтобы соседка на этот раз не слышала:
– Сказывай, но кому другому, а не мне… Бабник, каких поискать еще надо. Пройдоха… Наши, хоть и жрут не в меру, да по бабам не шастают… Этот же… На работе ни одной не пропустит, всякую норовит в темный угол затащить. Поселковые видят…
Семеновна, будто услышав Ивановну, себе под нос вторит:
– И сразу не скажешь, кто хуже: бабник или алкаш?
Соседка, чей дом наискосок, не услышав в ответ ни слова, продолжает петь свою песню:
– Есть хорошие мужчины… Попадаются…
– Повезло, – уже громче, но с прежним ядом, бросает Семеновна и ненавистно сплевывает под ноги шелуху от семечек.
– Что ты сказала, Семеновна? Я не расслышала.
– Счастливая ты, Марковна, говорю.
Марковна быстро-быстро закивала.
– Да-да… Не хочу гневить Бога: дал он мне того, о ком еще в детстве мечтала.
– Типун тебе на язык! – тише прежнего шипит Ивановна. – Сглазишь ведь.
– А, соседушки, слышали? – спрашивает Марковна.
– Об чем? Сорока на хвосте что-нибудь опять принесла? – спрашивает Семеновна, а Ивановна сидит молчком. Кто не знает Марковну? Первейшая сплетница. Ее и спрашивать ни к чему: сама все расскажет, да еще и приврет с три короба.
– Весь поселок говорит…
– Ты – еще не поселок, – бурчит неслышно, себе под нос Ивановна.
