…Да хотя бы за то, что из-за нее мне пришлось отодвинуть Барселону. Да-да, отодвинуть: упереться, как следует, двумя руками во все суматошное барселонское многоцветье, и – отжать его от себя. А все из-за нее – Маши. Работать, понятно, я продолжал в графском городе – но спал и думал в другом месте.
В каталонской махровой глуши и часе езды от столицы я взял в аренду битый временем дом с когда-то белым фасадом. Дом этот, криво и походя вставленный в восьмитысячный прелестный городишко, о котором я и узнал-то накануне, успел вырасти, заматереть и состариться задолго до того, как в него сбежал я.
Стоял он (или, скорее, горбился) у самой границы «буржуйского холма» – так я сходу окрестил это место, и не случайно: аккурат на противоположной стороне улицы завершался скученный центр, а дальше и выше по крутеющему изумрудно склону восходили – шагом все более редким, важным – основательные особняки: каждый с отдельным участком, бассейном, зоной барбекю и прочими чудесными излишками, из которых собственно, и складывается приятность жизни.
Например, у западных моих соседей водились, помимо стандартного вип-набора, целых три ездовых лошади (буланая, гнедая и мышастая в яблоках), кухарка из Колумбии, садовник (муж кухарки), кот-злодей и два развеселых шпица – и я, постепенно и мимо воли углядев это (все же соседи, дом в дом) мог за них только радоваться. Я и радовался. Большое дружное семейство – десять душ. Видно, что живут в ладу – и давно. Все даже похожи чем-то между собой, как часто в таких случаях бывает. Хозяин похож на кухарку, хозяйка – на шпица. Хорошая, хорошая семья. Мне и вообще симпатичны состоятельные люди – в особенности, состоятельные прочно и давно.
Нуворишей, напротив, я долюбливаю не очень: за частую их нервозность и суетность, за гниль стереотипа. И все-то они взвинчены, на высшем градусе нерва: то в страхе, что возьмут да отгрызут свеженаворованное какие-нибудь бобры позубастей, то необходимо им, ежесекундно и всенепременно, чтобы зрили все и понимали, какие они сейчас новобогатые, а не рвань вчерашняя – дескать, вот мы, долгожданные, и добрались, и уже здесь: радуйтесь, восторгайтесь немедленно, преклоняйтесь, раболепствуйте даже…
А с коего, спрошу я, перепугу? Вот мне, к примеру, или Маше – зачем раболепствовать?
Мы, приватные экскурсоводы – сами себе хозяева, и нет никого над нами, разве что налоговая да Господь Бог… С каждого своего клиента мы берем одну и ту же цену: с красноярского нефтяного миллионера ли, московского сутенера, разъевшегося госдолжностью тамбовского чиновника, детройтского пенсионера, одесского еврея-свиновода или любознательного учителя из Саратова, копившего на поездку с культурными увеселениями не один год – и потому все перед нами равны: как перед священником, врачом или смертью. Вот она, чудесная гильотина, отсекающая лишнее и равняющая всех – стоимость наших услуг. И все, что за пределами этой стоимости – интересует меня нисколько. Вот нисколечко не интересует. И Машу, к слову, тоже никогда не интересовало. Это одна из немногих точек, в которой мы с нею сходились славно и абсолютно, как Карл и Маркс: патологическое отсутствие зависти.
А нуворишам сложно понять – как-то это может кто-то не завидовать им? Не искать в них? Не преклоняться? Ведь они платят – значит, они и заказывают музыку, и музыка эта может быть самой разной, от Вагнера до хрипучего блатняка – это уж как им возжелается. Платят-то они. А если вдруг что-то не глянется им – то же отсутствие раболепия, например – могут ведь и передумать. И не заплатить. А где тогда окажемся мы, со всем нашим из пальца высосанным равенством? Известно, где. Верно? Да ничуть.
Все дело в качестве. Наша фирма стабильно высокое качество гарантирует и подтверждает, и о том знают, потому как радио сарафанное благую весть несет – и поскорей интернета. А на качественный товар спрос будет всегда – будет и есть. Спрос же как раз и означает свободу выбора – с этой, с нашей стороны.
А если кто-то не способен понять это – недолго ведь от него и отказаться. Такое дважды в нашей практике было, всего дважды из великого множества раз: когда мы стопорили мероприятие и говорили неадекватным клиентам «адьос» – вежливо и непреклонно. После, добавлю, мне всякий раз даже стыдно делалось от собственной вынужденной жестокости, стыдно и жаль их, повергнутых в унизительный шок (где это видано: не они отказались, а от них!), но видит Бог – они сами того хотели.
Впрочем, это моя пролетарская суть играет, или ворчливость, сегодня мне свойственная – до того, что даже поклеп на себя возвести готов. Потому что свобода, равенство – это, безусловно, замечательно, но, если уж мы пошли французским путем, остается и еще кит, без которого нашему турбизнесу не устоять. И имя киту этому, разумеется – братство.
Клиенты нам в рабочий срок – именно братья, и любим мы их истинно братской любовью: всяких и любых, с комплексами их, тараканами и заблуждениями. А знаете, какая она – братская наша любовь? Это когда за день работы ты, экскурсовод, теряешь два кило живого веса, а то и поболе, потому что каждую минуту этого дня выкладываешься на все сто – а то и на двести. А потом, добравшись до дома, падаешь в койку и умираешь, чтобы завтра, поутру в муках родившись родившись и отпахав – умереть снова. И так – изо дня в день. И делаешь это не за страх, а за совесть, потому что к работе своей привык относиться серьезно, и к людям, для которых работаешь – тоже. Так что клиентов мы любим – и выше я исключительно о самых уж пропащих, почти невозможных нуворишах распалялся.
Со старыми, кстати, богачами все иначе, и я сходу в свое время оценил их скромность и простоту, какие приходят лишь с осознанием полной монументальности своего положения в жизни. Понятно, саратовские учителя мне еще ближе – но их в нашей практике и меньше гораздо.
Но стоп, стоп, стоп – о чем это я? Колокол отстучал уже раз и другой, а я ещё и не начал – думать о том, о чем следует. Так мысль моя и скачет всегда – непредсказуемой гну, и приарканить её, и заставить бежать по прямой – почти невозможно. А все же попробую…
В лохматой провинции, на буржуйском холме, где я снял дом, не было ни нуворишей, ни саратовских учителей: сплошь старые богачи, потомственные буржуи – то есть, люди, по определению правильные.
Собственно, среди живущих здесь я был единственным разночинцем, и снятый мною дом, скажу так – соответствовал.
С больной желчью потеков и трещинами-морщинами на штукатурке, неумело замаскированными редким клочковатым плющом – дом донельзя походил на обвально лысеющего пенсионера, не желающего упорно расстаться с ролью героя-любовника. Но цена была милосердна, квадратура – масштабна, а камин – откровенно хорош.
