Серые краски…
За окном автобуса мир был тусклым.
Впрочем, не только за окном автобуса… Это свинцовое ненастье распространилось по всему наблюдаемому пространству и правило там уже давно. Потому, казалось, пепельный осенний паморок укутал в свои тона небеса, дома, улицы, растения, погасив в той хмурости всякую яркость света. В связи с чем из мира исчезла не только изумрудная трава, янтарная листва, лазурные небеса, но и медовое солнце.
Серый, свинцовый, дымчатый, мышастый оттенки теперь заполонили парки, скверы, аллеи, дворы. Они словно слизали весь другой колорит с автомобилей, обратив силуэты их кузовов в мерклую пепельность, выполоскали цвета стволов деревьев до сизой смутности, и, кажется, сделали самих людей тусклыми тенями. Теми едва приметными фантомами медленно перемещающимися по оловянно-марному полотну асфальтовых тротуаров, лишь редкостью чередующихся, примыкающими к проезжей части, полосками и вовсе аспидно-серого газона.
Пожалуй, что сама смена колорита городской обстановки не только лишила какой либо индивидуальности живых созданий, сдержав движение людей, бег собак, покачивание ветвей, колыхание трав, но и усмирило до тех пор неугомонно бегущее время, замедлив его ход до состояния чуть приметно набухающей и лениво стекающей с листка капли росы.
Каждой такой каплей изматывая и без того изболевшуюся душу, истосковавшееся тело.
Автобус внезапно взвизгнул тормозами (или это всего лишь так неуклюже соприкоснулись с поверхностью свинцового асфальта его шины) резко мотнув находящихся внутри салона людей, туда-сюда, да тотчас остановился. Его двери, не менее пронзительно, громко вскрикнув, открылись и таким своим стенанием вернули Зою в настоящий момент времени, вроде как даже легонько, ее встряхнув на сидении.
Потому женщина с той же неторопливостью перевела взгляд с окна автобуса на открывшиеся в нем двери и надрывно выдохнула. Так как та самая пепельность, что окутывала городские улицы и тянулась вслед транспорта, сейчас сизыми длинными лепестками, слегка выдыхающими капельки воды, чуть слышно, что-то бормоча (подобия молитвы), принялась заползать в салон. Определенно она намеревалась похитить и последние, пусть и не самые насыщенные, однако разнообразные по гамме, цвета этого мира… Юношу ли, одетого в синюю водонепроницаемую куртку, точно предназначенную для пешеходного туристического похода, занявшего место на сидении как раз напротив открытых дверей, или ту же маленькую девочку в вязанной розовой шапочке с завязками, декорированной большущим белым помпоном, приготовившуюся покинуть автобус. На этом крохотном ребенке и пуховая длинная курточка, и сапожки были того же розового цвета, столь значимого в блуждающей кругом тусклости. Потому, когда девчушка, вслед за мамой уже объятой дымчатостью, сделала шаг в сторону дверей, навстречу ей качнулись плотные влажные массы парного паморока и словно подхватили ее маленькую фигурку. Это клейкое месиво неожиданно качнуло внутри своих тянущихся оловянных лепестков, облепленных бусенцом прозрачных дождинок, малышку, отчего ее головка увенчанная таким ярким белым помпоном вроде мячика сперва взвилась вверх, а после также моментально пропала в мышастых испарениях мира. И лишь сомкнувшиеся поспешно двери автобуса той же резкостью разделили (вряд ли надолго) свинцовые туманы города от приглушенного желтоватого света правящего внутри салона, полинявших болотных чехлов на сиденьях и белесых, усеянных хрустальной капелью, поручней, а что верней от столь радужного, ослепительного прошлого Зои.
Автобус вновь громко скрипнул тормозами или только это шаркнули по асфальту шины всех четырех колес, когда он, сойдя с места, повез оставшихся людей к назначенной цели, теперь не поворачивая, не виляя, только вперед. И женщина тотчас, в такт тому движению, глухо вздохнула и закрыла глаза, точно стараясь наставшей тьмой разграничить свое счастливое, звонкое прошлое с безучастным серым настоящим.
Как оказалось мгновенно перечеркнутым словами врача: «Извините, мы не смогли его спасти, сердце остановилось!»
Подобный плач шин, что на протяжении пути от работы домой издавал сегодня этот автобус, и в прошлый раз, тот самый, когда размежевали счастье и горе, оборвал жизнь ее любимого Алексея.
А Зоя, пожалуй, только после потери своего Лёшки, похоронив его и принявшись жить вне его, осознала, как много он значил в ее жизни, оценив силу своей к нему любви…
Любви… на протяжении всех четырех лет без него связанной с сильнейшей душевной болью, изматывающе-тоскливой.
Весь первый год после ухода мужа, с которым прожили двадцать лет и вырастили сына да дочь, Зоя пыталась жить, точнее лишь выжить, не сломаться, не уйти следом. Вначале, спасая себя от тех моральных страданий, женщина старалась не думать об окончательном уходе из ее жизни любимого человека, сокрытым под двухметровым слоем земли. Впрочем, это удавалось делать только днем, когда работа, хлопоты по хозяйству отвлекали от воспоминаний. Однако вечерами и особенно одиноко-холодными ночами, когда боль от потери возвращала Зою в настоящий момент времени, указывая на ее вдовство в пустой кровати, сбивался настрой движения, и, тугая хватка сиротливости сдавливала горло, будто пытаясь задушить изнутри.
