Злой зимний ветер свистел над Санкт-Петербургом, крутя белую кисейную поземку. В сизом тумане тонули и роскошные львы Адмиралтейской набережной, и прекрасные здания с колоннами, и дворцы блистательные, и мелкие бедные домики на окраине – вроде нашего. Но не было в нашем домике праздничного рождественского настроения – а был визит гостя незваного, который хуже татарина! Именно с ним сейчас и пыталась объясниться моя матушка.
– Мефодий Карлович, голубчик, помилуйте! – всхлипывала она. – Откуда же у нас такие деньги!
В траурном платье из дешевого черного коленкора, она выглядела маленькой, испуганной и жалкой.
Я пряталась за рождественской елочкой, и сердце мое колотилось от ужаса. Из разговора я уже поняла – этот неприятного вида мужчина имеет на руках вексель на десять тысяч рублей, подписанный моим покойным батюшкой, и намерен предъявить его к оплате.
– У нас и вовсе никаких денег нет, господин Игошин, – упавшим голосом простонала матушка.
Мефодий Карлович Игошин пожевал губами, прищурился. Был он полноватый мужчина неопределенного возраста, внешность которого природа явно сотворила с помощью топора. Выражение лица у него было самодовольное – как у кота, который играет с полузадушенной мышкой, уже точно зная, что шансов у изметавшейся, погибающей мышки нет никаких.
– Смилуйтесь – мы мужа моего только третьего дня похоронили, без кормильца вовсе остались, – в голосе матушки звучали рыдания.
И точно: рождество у нас в этом году, тысяча восемьсот семьдесят первом от рождества Христова, было такое, что не приведи господь. Сначала после долгой болезни скончался папенька; потом похороны, на которые ушли все наши сбережения, а теперь еще и вот это.
– Да разве ж я предлагаю вам что-то ужасное? – ответил Мефодий Карлович, и улыбка прозмеилась по его губам. – Я предлагаю вам вместо уплаты этих десяти тысяч по векселю – законный брак с вашей дочерью, подчеркиваю – законный!
– Да ведь она ж уже просватана, – простонала матушка.
Тут уж я совсем потеряла голову. Выбежав из своей засады, я встала посреди комнаты, сжала кулачки из всех сил и выкрикнула в лицо негодяю:
– Я – невеста господина Шепелькова, Афанасия Степановича… вы его знаете, он виолончелист в оркестре вашего театра, и мы любим друг друга, и у нас уже день венчания назначен!
Тут надобно объяснить, что Игошин служил помощником директора того же императорского театра, в котором актером служил актером покойный батюшка.. Кстати, Игошин и сам раньше актером подвизался, имел всегда амплуа злодеев и негодяев. Получались они у него просто замечательно, особенно Яго; все хвалили его за искренность и неподдельность чувств.
– Прекрасно, мадемуазель, – ухмылка на обрюзгшем лице Игошина была отвратительна, – вы пойдете с милым под венец, а ваша матушка отправится в долговую тюрьму, откуда уже никогда не выйдет…
Я задохнулась. «Это не со мной происходит, – стучало в висках одна только мысль, – это не может быть, чтобы оно происходило со мной».
– Кстати, в долговой тюрьме очень холодно, – продолжал мерзкий тип, – и кормят прескверно; так что у вашей матушки есть все шансы помереть от чахотки. Воображаю счастье ваше в браке с этим виолончелистом, если каждый день вы будете думать о страданиях вашей матушки! Но хуже всего, что ваш брак тоже недолго продлится: после смерти вашей матушки долг никуда не денется, и я вполне могу взыскать его с наследницы, то есть с вас… а то и с ваших деток… и долговая тюрьма сожрет всех вас по очереди.
Тут мне пришла в голову идея:
– Этот вексель вообще поддельный! Папенька никогда у вас таких огромных денег не брал, а коли брал бы, так мы бы знали! – из глаз моих брызнули слезы.
– Папенька ваш точно у меня таких денег не брал, – согласился Игошин, – только вексель самый что ни на есть настоящий. Я его перекупил – недорого, всего за тысячу рублей, – у Марфы Лукиничны Крендельковой, коей ваш папенька сей вексель выписал за оказание, скажем так, некоторых услуг…
– Каких услуг? – прошептала я ошеломленно, и, так как ответа не последовало, обернулась на маменьку. Та стояла бледная, силясь что-то вымолвить дрожащими губами, но вместо этого опустилась на стул и зарыдала.
Марфа Лукинична Кренделькова, надобно заметить, пользовалась в нашем околотке дурной славой, но мне, как невинной девице, никто ни о чем не рассказывал – только губы поджимали, когда я начинала задавать вопросы: чем же означенная Марфа так провинилась перед обществом, что все на нее косятся?
– Да что ж за услуги такие дорогие? – растерянно и бессильно спросила я, оглядываясь то на матушку, которая вовсе, казалось, не в силах вымолвить хоть что-то связное, то на наглеца, восседающего в нашем кресле с хозяйским видом.
Игошин хохотнул.
– Я тоже, признаться, удивился, когда узнал, что покойный ваш батюшка так дорого оценил ее услуги, – отвечал он развязно, – по мне, ее услуги и медяка не стоят. Но как я понял, он к ней уже попривык, менять на другую не хотелось, а между тем, желающих на сей товар, то есть на госпожу Кренделькову, было предостаточно, и папенька ваш сильно переживал, что его сокровище у него сманят. Вот он и решился на такую глупость, как выписать ей этот вексель…
– Да как вы-то про вексель узнали, – прохрипела матушка сквозь слезы.
– Как узнал, это уж мое дело, – хмыкнул негодяй, – а только как узнал, так и сказал ей: вам, Марфа Лукинична, с семейства покойного Павла Матвеича взять нечего, впроголодь сидят – а ежели хотите с этой бумаги хоть какой-то профит поиметь, то я, так и быть, готов перекупить. Вам тысяча рублей, деньги немалые, ну а мне – мне семейное счастье. С вами, Настасья Павловна, – тут он раскланялся, глядя на меня с гадким выражением.
– Вот уж нет! Вы будете иметь дело с моим женихом, он за меня заступится! – слезы кипели у меня на глазах, но я все еще верила, что кто-то в этом мире может заступиться за меня.
Ответом мне стал презрительный смех, а затем:
– Для начала, я отберу у вас этот дом, и все имущество пустят с молотка. А потом, когда вы станете нищей и бездомной, согласится ли ваш жених жениться на нищенке и взять на себя чужие долги?
Я смотрела на него в упор. Лицо его, красное, с толстым носом, маленькими поросячьими глазками, мокрыми красными губами, было отвратительно само по себе, но более всего на этом лице нестерпимым было выражение наглой грубой силы, привыкшей топтать на своем пути все…
– А то ваш Афанасий уж больно разлакомился, – заметил Игошин с гаденьким выражением лица, – перебьется…
«Он что – затеял все это, чтобы досадить Афанасию?», подумала я недоуменно, а вслух пролепетала с отчаянием:
– Я… я никогда… никогда не смогу вас полюбить!
