Выстрел! И – мимо, проклятье!
Дымок вокруг дуэльного пистолета рассеялся – и я, с бешенством и отчаянием, убедился, что мой противник стоит на ногах, как ни в чем не бывало. Я не мог видеть издалека его лица, но чувствовал, что он ухмыляется! А уж как я хотел в него попасть; целился изо всех сил. Но – старость, проклятая старость! Слезящиеся на ветру глаза. Где моя былая твердость руки? Я жаждал его смерти – о, как я хотел ее! – и что теперь… Теперь остается только покориться судьбе и ждать ответного выстрела.
Мучительный страх смерти засосал под ложечкой, а мой противник нарочито медленно поднимал пистолет, словно издеваясь, словно желая истомить меня; наконец выстрел грянул. Боль обожгла грудь, и все, что было вокруг меня – осенняя роща, деревья, ковер золотой листвы под ногами – все закувыркалось перед моим взором, а затем я увидел прозрачно-хрустальное осеннее небо. Ни облачка. И только высоко-высоко, под самым лазурным куполом, летают стрижи.
«И когда меня не будет, они будут вот так же летать, наслаждаясь свободой, наслаждаясь тем, что живы, наслаждаясь холодным осенним воздухом, наполняющим птичьи легкие… Они будут, а я…».
А потом надо мной склонились люди, и один из них был он – ненавистный граф де Абрантес. Он внимательно смотрел на меня сквозь золотой лорнет, черепаховая рукоятка которого была украшена женской фигуркой. Странная способность у человека – в предсмертный миг запоминать незначащие детали.
– Может, хотя бы сейчас, маркиз, вы скажете, чем я обязан вашему вызову на дуэль? – осведомился он. – Я принял его, теряясь в догадках…
– А как же моя дочь… Моя дочь! – попытался я выкрикнуть в ярости, но услышал только свой слабый шепот.
Граф де Абрантес пожал плечами.
– Сударь, у меня нет причины лгать умирающему, – губы его удивленно кривились, голос был холодно-ироничен, – я никогда не причинял никакого зла вашей дочери, а если и прикасался к ней – то разве что танцуя с нею на балу.
Я смотрел на него во все глаза – он не лгал. Или все же лгал настолько ловко, что я поверил ему, вопреки нежеланию верить?
Видя сомнение в моих глазах, он добавил спокойно:
– Если ваша дочь указала на меня, как на своего обидчика, то, возможно, у нее было желание скрыть обидчика истинного?
– Она… не называла вас, – вымолвил я с трудом. Синее небо все еще было отчетливым, чистым, и стрижи все так же плавали в высоте…
Боже, какой же я идиот. Узнав о том, что Оливия в положении, я потерял голову от гнева. Я даже не потрудился ее расспросить – я был уверен, что и так все понятно. Она всегда выделяла графа из наших гостей. Она с радостью принимала его руку, когда он приглашал ее на танец. Она сияла улыбкой, устремляясь ему навстречу… Он нравился ей, я видел это – но почему же я решил, что это именно он…
А теперь Оливия останется одна. Как все отцы, я считал ее своей собственностью, своей покорной овечкой, которая должна выполнять мои приказы и не перечить. Я грозно пообещал ей, что я еще разберусь с ней, когда вернусь с дуэли – почему-то я был уверен, что я вернусь… Почему я был так уверен… Сколько еще мне осталось жить? Сутки? Час? Десять минут?
Я стар, но мог бы пожить еще лет десять, если бы не эта нелепая дуэль… Я мог бы поддержать свою дочь, помочь ей. Я мог бы радоваться своему маленькому внуку, вместо того, чтобы проклинать и его, еще не рожденного, и Оливию, эту наивную глупышку… Неужели это конец? Я хочу жить, любой ценой… боже, как я завидую этой траве, деревьям, стрижам в небе – они будут жить, а меня не будет! Я бы согласился жить, хоть будучи последним помойным котом… только жить… Как булькает в груди, и этот мерзкий вкус крови во рту… Хоть бы проститься с Оливией… перед смертью…
Вероятно, я шептал это вслух, а может, граф умел читать мысли. Не знаю. Но внезапно он усмехнулся, и, по-прежнему пялясь на меня сквозь лорнет, молвил, наклонившись ко мне:
– Какими здравыми становятся мысли у людей, когда приближение смерти вышибает из них черную гордыню! Но я могу исполнить ваши желания, однако как мне быть уверенным, что вы не передумаете? Как только страх смерти отпустит вас, вы вернетесь к прежнему образу мыслей…
Я молчал. Отчасти я признавал его правоту.
– Хорошо, – он усмехнулся, – вы сами пожелали, и я исполню все то, что вы пожелали себе сейчас. Более того, я дам вам шанс; посмотрим, сумеете ли вы им воспользоваться. Эй, – крикнул он, – мою карету сюда. Отнесите в нее раненого.
– Куда везти?
– В старую аптеку, – распорядился он, – там есть то, что мне нужно.
Дальнейшего я не слышал, так как потерял сознание.
***
Очнулся я на полу в каком-то здании, видимо – аптеке, на чьем-то расстеленном плаще. Как ни странно, боль в груди ушла, вместе с клокотанием при каждом вздохе. Я жил, я дышал – несомненно. Потом в мое сознание проник тихий голос графа, который читал на неведомом мне языке странные заклинания. При этом он перелистывал ветхие страницы древнего гримуара, оплетенного в потертую кожу, и железной цепью прикрепленного к чему-то – видимо, к полке – так как эта цепь звенела при каждом движении читающего.
Я рассматривал потолок аптеки. Он был интересным. Края его были закругленными, и балки были замаскированы красивой лепниной, а в центре помещался ромб, расписанный травами и диковинными животными… о чем это я… я же умираю, не так ли… Но все же, какая роскошная роспись – слишком она хороша для аптеки, которой заправляет жалкий простолюдин; такой потолок сделал бы честь дому аристократа…
Что он там бормочет, этот граф? И как же звенит цепь этого гримуара…
Чья-то рука протянула графу бокал с неведомым зельем. Граф схватил бокал и попытался напоить меня. Первый же глоток прояснил мое сознание. Второй влил в меня силы. Выхватив бокал из руки графа, я приподнялся на локте и стал пить сам; я смаковал каждый глоток. Когда я выпил до последней капли горьковатый напиток, пахнущий полынью и чабрецом, я смог встать на ноги. Чудо, что за снадобье! Я огляделся.
Вокруг меня стояли люди графа, и поодаль – сам граф, опять со своим проклятым лорнетом. Рядом с ним стоял юноша в костюме аптекаря – это он подал графу снадобье; на лице его было написано вопросительное выражение, словно он сомневался – все ли правильно? Я машинально отметил, что он очень хорош собой, и кстати, чем-то похож на графа… впрочем, неважно. Я жив. Я могу вернуться домой. И, черт возьми, я выпорю плетью на конюшне эту мерзкую девчонку, и уж она мне признается, с кем она спуталась; а потом – потом я вышвырну ее из дома, как я ей и обещал! Ибо честь рода превыше всего!
