Два эпиграфа, предпосланные нашей книге, отражают два полюса состояния критики и отношения к ней со стороны художников и публики. На одном из полюсов критика видится такой, какой она должна быть: талантливой, вдохновляющей художника, помогающей публике разобраться в смысле литературных творений, выступающей самосознанием литературы и выстраивающей «карту» современной литературы; на другом – мелочной, некомпетентной и малоинтересной и читателям, и художникам. Эти два взгляда на критику характерны, по-видимому, для любой эпохи нового времени, в том числе и для Серебряного века.
Я.П. Полонский разделил в свое время сообщество критиков на зоилов (вспомнив нарицательное значение) и собственно критиков, прибегнув к зоологическим сравнениям. Зоила он сравнил с комнатной собакой, которая кусается, а критика со львом, который поедает добычу. Метафора пожирания, использованная Полонским, имеет на самом деле положительный смысл. Она позволяет вспомнить, что книги «только тогда и хороши, когда они пожираются, только тогда они и полезны»[3]. Истинный критик «не кусает, а поглощает плоды ума и творчества, и, таким образом, питает ум свой и поддерживает огонь и живость воображения», это человек с идеалами, убеждениями. А зоилы не имеют ни идеалов, ни убеждении, ни определенных целен, они постоянно «грызут друг друга при всяком удобном случае», торжествуют, если удастся «покусать какого-нибудь недюжинного писателя, да так ловко и так внезапно, что тот попятится или закричит от боли»[4]. Продолжая свою зоологическую метафору, Полонский противопоставляет зоилов, только кусавших Пушкина или Лермонтова, истинным критикам: «Белинский не был бы Белинским, если бы не пожирал, не питался Пушкиным, Гоголем, Лермонтовым и другими. Добролюбов не был бы Добролюбовым, если бы не нашел себе пищи в Островском, в Гончарове, в Тургеневе и других. Ап. Григорьев не был бы критиком, если бы не проглотил всех гениальных авторов… Только питаясь лучшими произведениями литературы, критик способен возбуждать свои силы, выказывать свои способности. Критик чутьем своим развивает чутье других и выталкивает публику на умственную добычу, самую здоровую или самую полезную для его времени». С этим связано и долголетие критика, а «слава зоила, напротив, не переживает и собачьего визга»[5].
Эта книга посвящена восприятию критики и личности критиков в серебряном веке, где тоже были и свои аристархи, и свои зоилы. Обычно исследования рецепции посвящаются писателям и их произведениям, работы о рецепции критики чрезвычайно редки[6]. Это почти маргинальная тема. Но справедливо замечено еще более тридцати лет назад: «Русская литературная критика – такое же своеобразное и уникальное явление, как и русская классическая литература. Ни в одной стране мира критика не играла такой громадной роли. Русская публика часто в первую очередь читала именно критические статьи, а потом принималась за художественные произведения»[7]. Характеризуя критикоцентризм русской культуры, В.Г. Белинский писал: «Теперь вопрос о том, что скажут о великом произведении, не менее важен самого великого произведения. Что бы и как бы ни сказали о нем, – поверьте, это прочтется прежде всего, возбудит страсти, умы, толки»[8]. Востребованность критики была в немалой степени связана с тем, что «пока еще только в искусстве и литературе, а следовательно, эстетической и литературной критике, выражается интеллектуальное сознание нашего общества»[9]. Так было не только в 40-е годы XIX в., но и в последующие десятилетия. В 1864 г. Д.И. Писарев выдвинет даже утверждение о превосходстве критики над беллетристикой: «…беллетристика сама начала утрачивать свое исключительное положение в литературе; первый удар нанес этому господству Белинский; глядя на него, Русь православная начала понимать, что можно быть знаменитым писателем, не сочинивши ни поэмы, ни романа, ни драмы. Это было великим шагом вперед, потому что добрые земляки наши выучились читать критические статьи и понемногу приготовились таким образом понимать рассуждения по вопросам науки и общественной жизни»[10].
Не вдаваясь сейчас в обсуждение справедливости писаревских слов (все-таки для Писарева характерно чрезвычайно утилитарное отношение к критике), нужно все же признать, что известность Белинского, Добролюбова, Писарева, Михайловского порой не уступала известности писателей, а значит, воздействие критиков на публику, функционирование их идей в меняющихся контекстах восприятия нуждается в специальном исследовании, предполагающем и теоретическое освещение проблемы.
Следует учесть, что критика предшественников может стать активным элементом историко-критического процесса. Как и художественное творение, талантливая критика обретает способность к жизни во времени. Значимость критики и ее «жизнь» в смене эпох определяется влиянием на важнейшие стороны художественной и общественной жизни, способностью быть своеобразным путеводителем в пестром литературном мире, умением давать верные (впоследствии подтверждающиеся временем и закрепляющиеся в истории литературы) оценки новых художественных явлений. При этом могут оцениваться, осваиваться разные составные элементы сложного явления «критика»: эстетические идеи, конкретные интерпретации и оценки, язык критических работ, их философско-публицистический потенциал, но в первую очередь, сама личность критика: ведь, «критика – это прежде всего критики!»[11]. Таковы предпринимавшиеся в 1850–1860-е годы Н.Г. Чернышевским, А.В. Дружининым, Д.И. Писаревым «волны» переосмысления наследия В.Г. Белинского, в 1860–1880-е годы принципов «реальной критики» Н.А. Добролюбова – Ф.М. Достоевским, Ап. Григорьевым, Н.К. Михайловским, в 1890-е годы эстетической концепции Чернышевского и т. д. Может быть и обратный процесс «забывания» критиков, их «выпадения» из литературного процесса, но тогда приоритетность идей, оценок, интерпретаций оказывается сомнительной. Без критиков второго ряда, как и без второстепенных писателей, картина истории критики и литературы будет неполной.
