Обладателем самого большого члена среди заключенных каторжной тюрьмы Мак-Алестера мог по праву считаться Ламар Пай. Правда, в этой же тюряге у троих ниггеров члены были еще больше, но поскольку, по мнению Ламара, черных вряд ли можно называть людьми, то их члены в счет не шли. Во всяком случае, ничего подобного не было ни у одного белого как в этой тюрьме, так и во многих других, в которых Ламар побывал за свою сознательную жизнь. Это было чудовище, монстр, узловатое, опутанное венами сооружение, мало похожее на то, чем ему полагалось быть. Скорее эта штука была похожа на кусок высоковольтного кабеля.
Из-за этой своей особенности Ламар был фигурой номер один в гомосексуальном хит-параде, хотя педики могли только мечтать о его прелестях в своих сокровенных сновидениях. Ламар не был голубым, несмотря на то что под настроение мог изнасиловать любого мужика. Он не был ни профессиональным насильником, ни панком, ни стукачом, ни курильщиком марихуаны, ни педерастом; вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: иметь дело со мной все равно что иметь дело со смертью.
Ему, конечно, помогало прикрытие папаши Кула, продырявленного пулями короля рокеров, который пас подонков Мака; его наркоманы поддерживали репутацию Ламара как профессионального убийцы, поэтому с ним предпочитали не связываться ни паханы, ни охранники. Кроме того, в трудную минуту его всегда мог поддержать его двоюродный брат Оделл, отличавшийся громадным ростом и непомерной силой. Но самое главное – Ламар мог и сам за себя постоять. В тюрьме он был принцем грязных белых парней.
Было четыре часа пополудни одного из множества однообразных дней длинной грустной истории одной из самых мрачных тюрем Оклахомы. Ламар зашел в душ, расположенный в корпусе охраны, отделенном двумя зонами безопасности от коридора Д, и повернул кран. Горячие, упругие струи воды ударили по вздувшимся мышцам, смывая с них пот. Это был самый лучший момент в течение дня, и Ламар, как истинный жизнелюб, считал, что заслужил право минуту-другую понежиться в надзирательском душе перед разводом по камерам. Для него это удовольствие означало то же, что иметь миллион на банковском счете, а уж он-то знал, что этого миллиона у него никогда не будет. Зато у него был кусок прекрасного душистого туалетного мыла, а не эта зеленая дезинфицирующая дрянь, которую получали заключенные под видом мыла. Он с наслаждением вскрыл бумажную упаковку и достал ароматный брусок.
Ламару Паю было тридцать восемь лет, на голове у него красовалась пышная грива густых волос, которые он обычно либо заплетал в косу, либо стягивал в конский хвост. Он имел открытое, дружелюбное лицо и теплый взгляд. Нос его, как нетрудно было заметить, побывал во многих передрягах. Несмотря на это дружелюбие, а лучше сказать, вопреки ему на костяшках его пальцев на правой и левой руках были вытатуированы надписи «Твою» и «мать!», а на левом предплечье красовалось: «Рожден, чтобы пинать задницы». Надпись была выполнена с большой фантазией и обрамлена красивыми завитушками. На правом предплечье такими же прихотливыми линиями был изображен кинжал, воткнутый в плоть на пол-лезвия. Из раны выступали красные капли крови. Надпись на левом запястье гласила: «Тень смерти», рядом с ней помещалось грубое, но удивительно верное изображение черепа. На тыльной стороне правой кисти было написано: «Убийственная белая молния», около этой надписи можно было разглядеть бледно-голубую закорючку, похожую на крысиный хвост и долженствующую изображать молнию. Ламар не мог припомнить, когда ему нанесли эту татуировку, – вероятно, был сильно пьян или нанюхался дури. Просто однажды во время двухлетней отсидки за нападение с целью ограбления он проснулся с этой гадостью на руке. Дурацкое дело не хитрое.
Прикосновение воды вызывало удивительно приятное ощущение во вздувшихся мышцах. Все дело было в контрасте между парящим жаром воздуха и чувством прохлады в натруженных мускулах. Двести наклонов с тридцатипятикилограммовой штангой, двести приседаний с девяностокилограммовой штангой на плечах – это работа. Кроме того, он провел черт знает сколько времени на тренажере, упражняя свои грудные мышцы. От всего этого он вспотел, как грузчик в жаркую погоду, и так же раздулся. Теперь же, когда под действием горячей воды его мышцы опадали, он испытывал приятнейшее ощущение прохлады.
Ламар подставил грудь под струю воды. Скосив глаза вниз, он увидел необозримое поле для игры фантазии. Грудь была широкой, белой и почти не прикрытой волосами. На ней можно было много чего нарисовать.
Он начал думать об этом не без влияния Ричарда. Новичок Ричард был так напуган всем увиденным в тюрьме, что неделями молчал и вел себя как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Ламар хотел его немного помучить, потом трахнуть, а после этого за сигареты продать его ниггерам Родни Смоллза. Но этот чертов Ричард был таким слабаком, что о него не стоило и мараться. Ричард был занят только одним: он целыми днями напролет просиживал с какой-то дощечкой, на которой лежал кусок бумаги, и яростно чиркал по бумаге карандашом, словно это могло помочь ему избавиться от тюремного кошмара. Кроме этого, он читал маленькие, забавного вида книжки без картинок, время от времени что-то яростно в них подчеркивая. Когда бы Ламар ни выходил во двор тюрьмы, Ричард следовал за ним, как собачонка.
Однажды Ламар не выдержал:
– Эй, парень, черт тебя побери, что ты там делаешь с этим дерьмом?
Услышав, что обращаются непосредственно к нему, Ричард моментально сник и съежился. С лица сбежала краска, пухлые щеки стали сероватого цвета. Он задрожал, как чахлый лист на осеннем ветру. Потом, собравшись с духом, сказал:
– Арт.
– Кто такой этот Арт?
– Арт – это искусство, – пояснил Ричард. – Это картинки, которые рисует нам наше художественное воображение и эстетическое чувство.
– Что за хреновину ты мне тут городишь? – вскипел Ламар.
